Таинственный Ван Гог. Искусство, безумие и гениальность голландского художника

Тем временем наступила осень, дневной свет становится более тусклым, солнечные лучи менее яркие, цветовые контрасты в природе постепенно сглаживаются. Ночь же по-прежнему свежа и уютна, горящие фонари и свет ресторанных окон придают ей оживление. Неказистые местные улочки преображаются в свете газовых ламп, которые окутывают дымкой лица и одежды посетителей, сидящих за столиками кафе. Излюбленным местом дяди было заведение на Пляс-дю-форум — он часто сидит там в одиночестве, вооружившись мольбертом, холстом и красками. Винсент представляет собой довольно необычное зрелище — настолько, что о нем даже пишут в местных газетах.

В журнале «Хроника творческих и музыкальных событий» 30 сентября 1888 г. появилась небольшая заметка под названием «Бронзовый человек».

Господин Винсент, художник-импрессионист, работает — как рассказывают местные — на одной из площадей нашего города в свете газовых фонарей.

Ван Гог довольно скоро становится предметом насмешек. В первые восемь месяцев жизни в Арле он ограничивается работой в полях и рисованием моделей, так что его присутствие вызывает разве что сплетни. Но, когда дядя начинает бродить по городу и пытается рисовать сцены и людей без разрешения, добродушный настрой местных жителей резко меняется. Винсент подливает масла в огонь: он прикрепляет к шляпе свечи, чтобы они освещали холст, — в таком виде просто невозможно остаться незамеченным. Ходячий фонарь. Пока он чудит в своей комнате или в загородных садах, это никого не волнует, однако, когда дамы в мехах понимают, что за ними следят, поднимается волна недовольства.

Я нашел способ преодолеть темноту ночи и беловато-бледный свет луны: самая обыкновенная свеча способна придать изображению богатые желто-оранжевые тона.

Ван Гог по-прежнему выбирает позицию наблюдателя, находящегося с краю: глядя на его полотна, мы словно подглядываем за вечерней жизнью города, подслушиваем разговоры людей в кафе. Должно быть, уже поздно: половина столиков пусты, люди спешат домой по выложенной брусчаткой улице. На веранде кафе под желтой перголой, выступающей на тротуар, осталось всего несколько посетителей. Они пьют, их лица невозможно разглядеть. Большие желтые фонари освещают всю террасу — стену, пол — и отражаются в булыжниках мостовой, придавая им фиолетовый оттенок. Ритмичными мазками дядя передает неровность брусчатки, которая совсем не изменилась с того момента до наших дней.

Я вспоминаю первоначальный набросок, где почти все пространство было занято террасой кафе: на картине Ван Гог расширил улицу вправо, сбалансировав таким образом холодные и теплые тона, желтое освещение и темноту ночи, посетителей кафе и прохожих. Винсент демонстрирует способность уравновешивать разные элементы, не впадая в крайности, — через каких-то пару недель равновесие нарушится. А пока что небо над Арлем выглядит спокойным и безмятежным.

Мне часто кажется, что ночь богаче в плане красок, нежели день.

В скором времени, с 20 по 30 сентября, дядя вернется к ночной теме, выбрав в качестве места действия берега Роны: мы видим пожилую пару, которую художник застиг врасплох во время прогулки по набережной. Они смотрят на него растерянно, а позади водная гладь отражает ночные огни Арля и звездное небо. У нас дома говорили, что Ван Гог в совершенстве воспроизвел расположение светил той ночью, что похоже на правду: дядя отличался скрупулезностью, вниманием к каждой детали. Кроме того, данное полотно стало для Винсента важной творческой победой: ночной вид на Рону написан с использованием всего двух цветов — синего и желтого, тех самых, при помощи которых он копировал Вермеера. Ван Гог соединяет их в самых разнообразных оттенках, создавая объемы и тени, сочетая рельефность и экзальтированные мазки. Движения кисти ведут за собой взгляд зрителя — заставляют парить землю на пристани, пронизывают водный поток, льются вдоль бульвара, который тянется параллельно бухте, озаряют небо, зажигая ковш Большой Медведицы.

Похоже, Винсент остался доволен видами ночного Арля: в письмах, которые сопровождают полотна, он даже позволяет себе ноту самоиронии.

Не знаю, что бы сказал о моем творении господин Терстеег, который, глядя на полотно Сислея — самого умеренного из импрессионистов, — произнес следующее: «Меня не покидает мысль, что художник, написавший эту картину, был нетрезв». Мою картину он наверняка счел бы следствием белой горячки.