Тайны 45-го. От Арденн и Балатона до Хингана и Хиросимы

Опять прямая запись:

«Шутим между собой, не вырастет ли из младенца новый Гитлер. Неожиданно появляется его мать – молодая, худенькая, с распухшим от слёз лицом. Говорит быстро, глотая слёзы: она оставила своего Вольфганга на чьё-то попечение, но тот куда-то отлучился, а в дом, ей сказали, вошёл русский солдат и унёс ребёнка. Она думала, он его понёс убивать… Плачет, смеётся, благодарит…»

Родин вспоминает, что в те дни его товарищ Бережко заметил как-то:

– Знаешь, старший сержант, я раньше думал, что на войне люди звереют, а теперь мне кажется, мягчеют они на войне, очищаются…

Что тут сказать? Люди, да – очищаются. Звереют выродки. Но ведь на то они и выродки из рода человеческого, ничтожное меньшинство, недостойное называться людьми.

Книгу Родина можно цитировать и цитировать. Это не обобщающая оценка, а моментальный снимок, но снимок «с натуры». Однако у меня другие задачи. Тем не менее не могу удержаться и не познакомить читателя с ещё одной честной, приведённой А. Родиным, «фотографией» эпохи, нравов и подлинного облика тогдашнего русского человека.

Вскоре после войны часть Родина какое-то время стояла в Будапеште и ребята, хотя и были, как напоминал сам Родин, «молодыми, физически здоровыми и была естественная тяга к женщинам», больше из любопытства, чем по нужде, зашли однажды в публичный дом.

Купив билетик, Родин, как и его товарищи, уединился-таки с молодой женщиной, которая, как он пишет, «без всякого, как говорится, «разгона» стала изображать (курсив здесь и ниже А.Родина. – С. К.) невыразимую, пылкую любовь…»

«Не тогда, не в тот момент, – признаётся Родин, – а позже, после ухода возникло отвратительное, постыдное ощущение лжи и фальши, из головы не шла картина явного, откровенного притворства женщины…

Интересно, что подобный неприятный осадок от посещения публичного дома остался не только у меня, юнца, воспитанного к тому же на, так сказать, «принципах» типа «не давать поцелуя без любви», но и у большинства наших солдат, с кем приходилось беседовать…»

Могло ли это большинство, имея подобные внутренние моральные установки, насиловать направо и налево кого-либо вообще, хоть немок, хоть эфиопок?

Александр Родин, продолжая тему, привёл также другой пример, которым я и закончу. В том же Будапеште он познакомился с красивенькой мадьяркой, знающей русский, и на её вопрос, понравилось ли ему в Будапеште, ответил, что понравилось, только вот смущают публичные дома.

– Но почему? – спросила девушка.

– Потому что это противоестественно, дико, женщина берёт деньги и следом за этим тут же начинает «любить»…

Мадьярка какое-то время подумала, потом согласно кивнула и сказала:

– Ты прав. Брать деньги вперёд некрасиво…

Уж не знаю, согласится ли читатель с тем, что этот полузабавный, полугрустный невыдуманный диалог русского «варвара» и «цивилизованной» европейки очень подходит для того, чтобы завершить им тему о том, как русские «изнасиловали два миллиона немок».

Впрочем, возможно, кто-то недоумённо пожмёт плечами, мол, что всё-таки автор имел в виду?

Что ж, могу пояснить.

В приведённом выше незатейливом и простодушном житейском диалоге ярко отразились две морали…

Уродливая, исковерканная капитализмом «мораль» в кавычках европейца (в данном случае европейки), развращённого настолько, что он, по меткому выражению, разврат уже не считает развратом, и мораль духовно здорового молодого советского парня, не очень интеллектуально развитого, но человечески вполне сформированного духовно здоровым, новым советским обществом.

И если говорить о той солдатской массе, которая в составе советских войск пришла в Европу и в Германию, то в массе своей (прошу прощения за каламбур) она была воспитана в духе весьма высокой общественной морали.

И уже в силу своего общественного и национального воспитания типичный воин Красной Армии органически не был способен на насилие над беззащитными.

Тем более над женщинами.

Глава 7. Куда направляли освобождённых военнопленных в 45-м году