Тайны древних русов

Вритра, как и положено повелителю нечистой силы и потустороннего мира, причем не только для древнеиндийского змея это характерно, а для всех его индоевропейских собратьев, могуч и силен, он владеет несметными богатствами, он колдун и чародей. С таким надо основательно побороться!

И поединок начинается: «…закипела у богов с данавами великая, повергшая в трепет мир битва…», то есть первыми сталкиваются младшие боги с нечистью, главные герои пока не вступают в схватку. Но… «тридесять богов, охваченные страхом, бежали». Близится кульминация. А нам передают душевное состояние героя: «Тысячеокий Разрушитель городов (это тот же самый Индра. — Ю.П.), видя, что они бегут в страхе, а Вритра торжествует, впал в глубокое уныние». Вот такие дела. Здесь мы совершенно явно видим, что пошла в чистом виде литература, а стало быть, приукрашивания и витийствования могут окончательно заслонить основу или замаскировать ее до полнейшей неузнаваемости.

Происходят прочие чудесные дела, все добрые божественные силы вселяют в Индру свою уверенность и пыл, тот собирается с остатками мужества… Но в развязке тот же первичный поступок — «объятый ужасом», Индра бросает палицу в змея и убивает чудище! Причем тут же бежит, «гонимый страхом», бросается в озеро, чтобы скрыться — он не верит, что убил самого злодея Вритру, могущественного и злобного. Далее его боги-подручные добивают злых данавов, и все заканчивается благополучно. Задействованы все уровни мифологической Вселенной и по вертикали, и по горизонтали, и по прочим направлениям.

Как расцвечен миф по сравнению с первичным (мы называем текст из «Ригведы» первичным условно, не как первичный сюжет или первичное повествование, а как одну из первых записей). Как он красочен и насыщен персонажами! Но мы, как и в отрывочке из «Ригведы», улавливаем важное для нас — чисто человеческие переживания этого бога-громовержца, героя, мечущего во врага каменную палицу или камень. Он совершает подвиг в первую очередь вовсе не потому, что кого-то или что-то освобождает, возвращает на место, а потому, что он преодолевает тем или иным способом самого себя, заставляет себя решиться на мужественный поступок. И эта черта видится нам совсем даже не «божественной», а чисто человеческой. Недаром и сам-то этот бог при всех грозных и красивых эпитетах предельно приближен к человеку. В этом проглядываются не одна лишь фантазия или сопереживания, но и память.

Память о чем? Чья память? Не будем спешить. Подчеркнем лишь тот момент, что все эти мифологические истории отнюдь не имеют «богодухновенного» характера и в центре их, в какие бы он ни рядился необычайные и «божественные» одежды, стоит сам человек. «А как же отец-небо и мать-земля? — спросит читатель. — Уж в них-то ничегошеньки человеческого нет, да и быть не может?» В целом, да — в них ничего антропоморфного нет, хотя создатели мифов и легенд зачастую пытаются и их очеловечить. Но это уже обратный процесс, вторичный — от неживого к живому. И в этом нам видится некоторое очеловечивание грозных и могучих сил природы. Это базис основного мифа индоевропейцев, несмотря на то что многим исследователям кажется, будто существуют сами по себе два различных, отдельных мифа внутри общеиндоевропейской мифологии. Нет, скажем мы, миф об оплодотворении богом-небом матери-земли и основной миф очень, сильно проникают один в другой, они связаны и дополняют друг друга. Но если первый миф имеет вполне конкретную природную основу, то второй копирует его на бого-человеческом уровне. То есть, во втором делается попытка путем подражательства приподнять человека, а в ходе развития мифа — бого-человека и бога-громовержца до высот верховных, подлинно всемогущих богов, управляющих стихиями и жизнью на земле. И одним из доказательств служит то, что огонь (по мифу) высекается ударами двух камней, где один камень — небо, а другой — земная скала. То есть, как нам видится, в данном случае поведение или поступок самого человека, высекающего искру при помощи двух камней, проецируются на огромное поднебесное пространство, где то же самое делают всемогущие боги и один бог, но масштабнее, космичнее. Но тут же вступает в силу и обратная связь: человек, пораженный созданными им же космическими образами, делает попытку и самому вписаться в эту грандиозную картину бытия. Причем попытка, разумеется, имеет успех — человек вписывается. Но, вписавшись, постепенно теряет свои человеческие черты, приближается к небу.