Тайны Французской империи

Лунин. Но условие будет. (Смешок.) Насчет шеи моей мы, можно считать, договорились – условие будет насчет глаз моих… Ты знаешь, я католичество принял, чтобы в одной вере с вами не состоять. Оттого, согласись, увидеть последним смертным взглядом ваши рожи…

Григорьев. Не понимаю вас, Михаил Сергеевич.

Лунин. Священник католический, который к полякам каждый день в тюрьму приезжает, – он и сегодня приехал?

Григорьев. Точно так.

Лунин. Так вот. В час смертный я хочу увидеть его лицо, чтобы он мне глаза закрыл.

Григорьев. Шутить изволите?

Лунин. Послушайте, мальчик, я редко шучу. (Он холодно и страшно посмотрел.) Священник закроет мне глаза. Только тогда вы шею мою получите. Если не так, Григорьев, добирайтесь до нее сами. И уж двух как минимум я с собой заберу при лучшем для вас исходе.

Григорьев. Но как же это можно? Дело ведь тайное… Я присягу дал…

Лунин. А я уже все продумал… Священника… ты в ту камеру поместишь… со мной рядом… ну, где ты Марфу держишь… (Смешок.) А как душить меня начнете… криком его и разбудим.

Григорьев. Да крикнуть‑то вы не успеете…

Лунин. А я кричать и не собираюсь.

Григорьев. А кто же кричать будет?

Лунин. А ты… как они душить меня начнут… убийцы‑то… так ты сам закричишь. А они тебя поддержат. Сами душить будете и сами кричать! А когда священник прибежит на крик – вы ему: «Так и эдак, все по высочайшему повелению сделано, а твое собачье дело – глаза усопшему закрыть и тайну соблюсти». Учти: клятву с тебя возьму, и самую страшную, что все так выполнишь… Ты верующий…

Григорьев (мрачно). Истинно верующий.

Лунин. А иначе времени не теряй, уходи! (Грубо.) Ну, согласен, что ль?

Григорьев. Согласен, как же не согласен, коли вы за горло взяли.

Лунин. Ничего. Сейчас я тебя за горло… а ночью ты меня. И квиты.

Григорьев. Ох, и шутник вы… Ну, я пошел.

Лунин. А клятву… Клятву‑то… вслух!

Григорьев. Христом‑Богом клянусь…

Лунин. А тех, кто удавит меня… пришлешь ко мне.

Григорьев. Не понял, Михаил Сергеевич… зачем?

Лунин. На руки их поглядеть хочу… Это ведь не каждому дано увидеть руки, которые жизнь твою примут. И велишь дать им водки… и поболее… за мой счет… чтоб весело исполняли и громко кричали.

Григорьев. Значит, до трех, Михаил Сергеевич?..

Дребезжащий смешок Лунина. Дверь за Григорьевым закрылась. Стук засова.

Лунин (женщине). Как же я не понял?.. Я ведь всегда встречался с тобой накануне. (Подмигнув в темноту.) Господа, попались! (Визгливо.) Попались!

И, страшно чему‑то веселясь, он начинает торопливо одеваться. Он надевает черный шейный платок, потом серебряное распятие на шею, потом шерстяные чулки, кожаные порты, а поверх набрасывает на плечи беличью шубу.

Сам себя обряжаю.

Потом он вдруг впадает в глубокую задумчивость, будто силится что‑то вспомнить. Потом тревожно глядит на свечу и торопливо ее задувает…

Чуть не спалил… тогда… зажечь надо… чтобы от двери все виднее было.

И он гасит свечу и зажигает жалкий огарок. А в это время Писарь в помещеньице строчил будущие показания, диктуя вслух сам себе с удовольствием.

Писарь. «А в десять часов пристав дистанции Машуков и начальник охраны капитан Алексеев вошли в комнату, где за караулом хранилось тело умершего государственного преступника… Михаила Лунина…»

В комнату совсем рядом с камерой Лунина быстро входит Григорьев и расталкивает спящую на нарах молодую бабу. Баба долго просыпается и, увидев Григорьева, счастливо‑лениво тянется поцеловать его.

Григорьев (отталкивая). Не до тебя, Марфа! Отстань! И вещи свои собери. Здесь сегодня совсем другой человек ночевать будет…

Марфа. А мы где же?

Григорьев. Быстрее! Быстрее собирайся!

Баба было снова потянулась к нему.

(Истерически.) Не до тебя! И в комендантскую графинчик отнесешь!

Марфа (усмехнувшись). Кому отнесть?

Григорьев. И курева… писарю. (Визгливо.) Что смотришь? Русским языком сказал. Писарю отнесешь и в комендантской пол потом вымоешь. Вторую неделю полы не моешь! Если баба полы не моет, она и мух давить перестанет! (И он выбежал.)

Марфа (задумавшись, сонно напевает, покачивая голой ногой).

Ой, тошно, ой,
Кто‑то был со мной.
Сарафан не так,
И в руке пятак.

В камере Лунина. Лунин, освещенный огарком; в полутьме сверкают мундиры, в стороне силуэт женщины.

Лунин. Их разбудят посреди ночи. Они только размякли во сне, но их повлекут на мороз… и плоть их, охваченная холодом, превратится в деревянную колоду. Но даже это бесчувственное дерево пробьет дрожь, ибо они поймут, что без них… там… свершается ужасное… Попались, господа, попались!..

Часы бьют полночь.