Тайны гениев

Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.

Кульминация этого страха в эпизоде “моления о чаше”.

Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус –

“И отошед немного, пал на лицо Свое, молился и говорил –
Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта”.

Да ведь это же ужасно!

Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца,

и сказал бы Он:

Да что же это я делаю?!

Обрекаю на страшную смерть родного сына?!

Все отменяю!

Иди ко мне, родной!

Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!

Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?

Представьте себе мысль Христа:

если отец сжалится

и жертва не состоится – значит,

не будет Баха и Достоевского,

Рембрандта и Гёте,

фресок Микеланджело и Грегорианского хорала

не станет Руанского собора и собора в Севилье

не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли и...

Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который будучи вдохновлен христианством спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.

Поэтому дальше Иисус говорит:

“впрочем не как я хочу, но как ты”.

Вот это и есть вторая половина фразы в “молении о чаше”.

В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой нет никаких пауз – только точка с запятой, но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.

Итак:

“Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси!”

Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?

Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.

Так вот о каком “далеком отголоске” говорит Гамлет! Правда, дальше идут иные|чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что Иисус подписался бы под каждым из них.

Гамлет говорит отцу:

“Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль”.

И дальше:

“Но сейчас идет другая драма
И на этот раз меня уволь”.

Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: уволь!!! Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени. Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой.

Кто же он?

Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак

из XX века,

из коммунистической страны, где, как во времена Христа

и как во времена Гамлета:

“...продуман распорядок действий
И неотвратим конец пути”.

Христос был предан распятию,

Гамлет был предан смерти,

и Поэт говорит о себе:

“Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти”.

Он, Пастернак, тоже предан.

Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами. Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья. И все из-за романа “Доктор Живаго” – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.

Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.

Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканным способом – полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.

Итак, стихотворение Пастернака “Гамлет”, состоящее из шестнадцати строк, охватывает две тысячи лет развития человечества.

В нем шесть участников:

Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.

“Я один, все тонет в фарисействе”, – так может сказать каждый из них.

Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.

Вот что такое быть актером!

Вот что значит быть человеком искусства!

Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении “О знал бы я, что так бывает”.

Это – одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.

В нем человек искусства и, в частности, актер сравнивается с Гладиатором.

Хотя слова “ГЛАДИАТОР” нет в стихе, оно подразумевается. Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.

Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.

“Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели, всерьез.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба!
И здесь кончается искусство,
И дышат почва и судьба”.