Тайны гор, которых не было на карте...

Душу мужа, тварюгу беспризорную, она не то, чтобы боялись — тревожилась, вдруг подмену углядит. Была проклятая какая-то нерадостная, себе на уме, не уличенная во вредительстве и не замеченная в благодеяниях. Прав дядька Упырь, даже не сказать, чтобы совсем проклятая… Не вела она себя как положено, не спилась, не истаскалась, незлобливая была и все время человека из себя строила, это больше всего и беспокоило. Всех беспокоило. Вот откуда ей было знать, что не сало с маслом уготовили? С другой стороны, ведь если по большому счету, обошлись с ней ласково, жить позволили, позорили, но за дело. Другие обрезались и в ус не дуют, а ей досталась не проклятая, а головная боль. Эта шелупонь все время норовила выскочить в люди, сколько бы не убеждали ее, что среди людей ей не место. В одно время письма во все места с жалобами писать надумала, и вся на кузнеца господина Упыреева. Ну, смешить людей, это было в ее стиле…

Перепугалась, когда муженек приложился кулачком. Запаниковала. Совсем мужик дураком стал: смеется, в глаза весело смотрит — и раз, в глаз засветил кулачищем! Чуть дух вон не вышиб. "Приятно умирать? — спрашивает. — Помни, каково оно! Ишь, чего надумала, в смерти удовольствие искать! Мало показалось, добавлю! Выбью я из тебя эту дурь!"

И это за ее-то доброту…

Как проклятой удалось заставить саму себя убивать, да еще ждать от убийства удовольствие? Заклятие? Обычно, ни одна мысль от проклятого вампира не тревожила. Даже заклятия не достигали ушей, если не сам вампир накладывал его! Она собственной ручкой пробила муженьку голову гвоздиком и пощекотала извилины, чтобы помнила земля госпожу свою. Ведь на такую высоту подняла — на троне сидит! Напомнить пришлось, кто посмеялся над любовью их. Лоботомия была самой крепкой защитой. Делали ее не каждому, а только когда заклятия вдруг переставали работать должным образом.

Бессовестный и грубый вампир Залайло отправил обращение прямо в сознание проклятой: "Если ты, тварь, еще раз… ни один волос…" Так сказал, чтобы и предателям стало ясно, что шутить она не собирается. Под гвоздик, чтобы если муженек еще раз рученькой замахнется, приключилась падучая и с ним, и с проклятой. А чтобы защита была еще крепче, скрепила ее соитием, чтобы когда думалось, думалось с удовольствием. И тогда же привели мужа в чувство, положили перед ним дружка его юродивого и проделала то же самое, восстанавливая память. Дружок, правда, совсем дураком стал… И тут случилось непредвиденное… То ли переиграли, давая объяснения, то ли еще что, а только Его Величество почему-то стал ее побаиваться, проявляя интерес к мужчинам, воспринимая себя одним из мудрых наставников, упуская, что еще она была между ними. Может, ласкали себя, пока бегала подмываться… И приворотами пробовала отвадить, и психоцелители с ним занимались, и разные гипнотизеры во дворец съезжались, тряпка тряпкой стал.

Предупреждала Маменька: многие привороты сами себе противоречат и крышу сносят!

Может, еще раз… гвоздиком?

Уж и делом не занимается, переливает из пустого в порожнее. Советы спрашивает, а какие советы она может дать? Разве что как маникюр сделать, или какое платье одеть — это пожалуйста! Сказала в шутку: объяви деноминацию, — так готовит, вместо того, чтобы копеечку укреплять народную. Инфляция вверх лезет, уж и не знаешь, как объяснить очередное народное обнищание, когда и братья и сестры начинают задаваться вопросами — того и гляди, бунтовать вздумают. И ни Матушки, ни тетки, никто по головушке сзади не погладит, в глазик не повинит за непослушание… Не разбазарим ли имущество? Заграница так и прет, так и прет на дармовщину. Им на их копеечку четыре червонца вынь да положь. Как колесо с горки прокатывают — только после их колеса пять лет не нарастает на том месте.

Паскудство виделось и тут и там, будто самой в глазик поплевали. Проклятая из головы не выходит, беспокойной стала, спит тревожно. Раньше и думать не думала, а сейчас пугаться начала каждого мужниного слова, которое на муке завязано. И выходит, сама все замутила, сама Матушку просила заманить проклятую в избы, сама дядьку Упыря просила железо сковать, чтобы сносу не было, и травилась бы им, сама мужа испохабила, сама армию голодающих вампиров взрастила, которая прожорлива так, что кровушки уже самой скоро взять будет негде.

Где своя голова, какой лишай на ней выскочил?

Или не просила подзаборная обиженка у мужа ничего? Неужто вампир, который Бога из себя корчит, запечатал все заклятия? Но как без Зова-то? Как избавил проклятую от всех забот? Неужто накормил, напоил, и не думает она по нужде? А может, пробралась в погреб, в котором еду складывали, и обжирается — много ли ей надо? Или опять куда-то отправились бунтовщики (будь он трижды не ладен этот маг-вампиреныш, который решил своих же сосать) — а иначе с чего муженек собрался дороги строить? "Самой надо в избы наведаться, — вспомнила она вполне разумную мысль, подсказанную дядькой Упырем. — Может, Баюна подберу по дороге, а то мыкается поди, домой по лесу продираясь. А как увижу, так и узнаю!"