Тайны горностая

Он как раз сидел на низком табурете у ног Елизаветы, которая наряжала его точно милого ребенка. Она посыпала его парик свежей пудрой и теперь повязывала ему вокруг шеи отделанное кружевами жабо, которое сама выбрала из несметного количества принадлежащих ей такого рода вещей. Павлов поймал ее руку и страстно поцеловал.

– Ты меня любишь, Павлов? – спросила императрица, тщеславию которой чрезвычайно льстило пусть даже малозначимое выражение преклонения.

– Кто может не боготворить вас, ваше величество, – со вздохом ответил осчастливленный унтер-офицер, – однако меня беспрестанно терзает страх, что я неспособен вселить в вас чувство к себе.

– Разве ты получил еще недостаточно доказательств моей благосклонности? – промолвила в ответ Елизавета.

– Конечно, ваше величество, однако я охотно променял бы весь блеск, излучаемый милостью могущественнейшей монархини, на любовь прекраснейшей женщины на свете. Если бы мне случилось потерять вас, чего я постоянно вынужден опасаться, если б я больше не имел права целовать ваши маленькие ножки и смотреться в небеса ваших очей, я предпочел бы вообще умереть.

Императрица молчала и теребила воротник его мундира.

– Елизавета, – пробормотал Павлов тоном лихорадочной страсти, – вы меня любите?

– Разумеется, mon ami[18] .

– Почему же тогда вы не решаетесь принадлежать мне, мне одному?

– Как это?

– Я ревную к этому Разумовскому, – прошептал Павлов.

Елизавета громко расхохоталась.

– Ревнуешь? – сказала она. – Мне это нравится. Поскольку мне никак не удается увидеть страдающим Разумовского, то я, по крайней мере, получу удовлетворение от того, что помучаю тебя.

– Стало быть, вам только того и нужно, чтобы мною вызвать ревность у Разумовского? – спросил Павлов, которого внезапно ледяная дрожь пробрала от ужаса.

– Разумеется, цель у меня такая, – промолвила Елизавета, – но этот человек непробиваемый чурбан, камень бесчувственный.

– И, следовательно, меня вы не любите?

– Да нет, люблю!

– Но не так, как того?

– Как Разумовского?

– Да.

– Ты задаешь слишком много вопросов, Павлов.

– У меня должна быть уверенность, – продолжал он, – я сойду с ума, если мне и дальше придется переносить эту муку, я неспособен делить с кем-то другим ваше сердце и обладание вами.

– Какая смелость, – процедила Елизавета, гордо и грозно нахмурив брови.

– Если вы меня любите, удалите прочь этого Разумовского, – взмолился Павлов.

– Что это тебе пришло в голову.

– Значит, вы не любите меня? – запинаясь проговорил Павлов; голос его прозвучал сдавленно, грудь порывисто вздымалась.

Императрицу, похоже, изрядно развлекали его мучения, жестокая улыбка играла на ее пухлых сладострастных губах, а зрачки расширились, как у хищного зверя.

– Дайте мне, пожалуйста, правды, Елизавета, заклинаю вас, лишь один глоток правды изнемогающему от жажды, – вскричал Павлов.

– Правда горька, – проговорила царица с холодной небрежностью, которая совершенно уничтожила Павлова и со всех его небес свергла во прах. – Я люблю Разумовского и только его одного.

– А я, – застонал Павлов, – что же тогда я для вас?

– Ничего, – рассмеялась Елизавета, – или, во всяком случае, очень немного, так, раб моей прихоти, игрушка.

– Игрушка, – эхом отозвался Павлов, побледнев как смерть, и неподвижно уставился взором в пол.

– Ну, что с тобой, – воскликнула Елизавета спустя короткую паузу, – ты становишься скучным, слышишь?

– Что же я должен делать...

– Помогать мне проводить время.

– Для этого я, следовательно, еще достаточно хорош вам, – пробормотал Павлов.

– Сегодня да, а завтра, возможно, уже и нет, – отшутилась Елизавета. – Иди сюда, я дозволяю тебе поцеловать меня.

Павлов вскочил на ноги и стремительно заключил было красивую непостоянную женщину в объятия.

– Не так, – сказала она, – игрушка всегда должна быть очень учтивой и очень послушной, и никогда не делать больше того, чего от нее требуют.

Затем она велела ему опуститься на колени и принялась оглаживать и целовать его, как обычно унимают раскапризничавшегося ребенка.

Когда Павлов покинул царицу, на его губах не играла, как обычно, радостная улыбка, глаза его мерцали зловещим блеском из-под широких полей надвинутой глубоко на лоб шляпы, а спрятанные в складках плотно запахнутой на нем шинели руки были судорожно сжаты в кулаки. На сей раз он и дорогу выбрал совершенно другую, и пошел не к казарме гвардии Семеновского полка, а быстро повернул по направлению к Васильевскому острову. Сначала он двигался торопливо, точно преследуемый правосудием преступник, однако вскоре его шаг замедлился и стал тверже, и когда он наконец остановился перед небольшим серым домом с образующими выступ колоннами и дернул у входа за колокольчик, его лицо снова было абсолютно спокойно и опять приобрело свежий здоровый цвет. Он, очевидно, принял какое-то решение, которое его удовлетворяло. Ему открыл хорошо знакомый пожилой слуга.

– Святой Николай, какая приятная неожиданность, – пробормотал он, завидев гостя, – господин Павлов, сударыня очень обрадуется.

– Другие тоже здесь? – спросил любимец царицы, пока старик освещал ему ведущую наверх лестницу.