Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Когда он через несколько минут снова вышел на улицу, с неба валил какой-то странный грязноватый снег. Стало еще холоднее, даже, пожалуй, очень холодно — сырость пробивала до костей. Сони не было.

Видать, наступили такие времена, что такая простая черта человеческого характера, как обязательность, не говоря уже о честности, стала редкостью. Даже у очень юных людей.

Хотя, кто знает, может быть, Соню на это странное свидание не отпустила мама? А с другой стороны, мама, если честно, должна была придти вместе с Соней… Но нет, не получилось.

Десять лет прошло с той поры, а Леонид Владимирович все помнил этот случай и удивлялся тому, что стал жертвой собственной доверчивости.

Наряду с тем, что он был знаменитым разведчиком — и не просто разведчиком, а довольно рано стал двухзвездным генералом, что в разведке бывает редко, звание это присваивается просто выдающимся особам, — он был вот так трогательно прост, уязвим, доверчив, обладал множеством талантов, в том числе и талантом литературным.

Кукла та, так и не подаренная, находилась у Шебаршина довольно долго, выглядя в его квартире, скажем прямо, инородной, пока, наконец, не приехал к нему из-за границы внук и не забрал ее для правнучки Дуни.

Леониду Владимировичу нравилось имя Дуня — в честь бабушки, которую звали Евдокией, хотя имя другой правнучки — Женя, — например, ему не нравилось.

— Не люблю имена, которыми можно назвать и мальчика, и девочку, — говорил он.

При всех своих талантах и недюжинном уме, способности просчитывать действия противника на несколько ходов вперед, Шебаршину не всегда удавалось, допустим, вбить на даче гвоздь в стенку, чтобы повесить какую-нибудь лаковую поварешку, или спилить засохшее деревце — эта работа была не для него.

Но те, кто хорошо знал Шебаршина, говорили:

— Людей, которые могут толково вбить гвоздь в стенку, — сотни миллионов, может, даже миллиарды, а таких, как Шебаршин, с такими мозгами, аналитиков, — дай Бог, на земном шаре тысячи полторы наберется…

Шебаршин, похоже, вообще не знал, что такое отдых, — никогда не отдыхал. Хотя несколько раз в жизни брал путевку в санаторий и вместе с Ниной Васильевной уезжал на юг, в какой-нибудь благословенный Кисловодск или в Сочи, на берег моря, покупаться и подышать целебным, наполненным йодом воздухом.

Но проходило три-четыре дня, и он, безмерно уставший от отдыха, от того, что целых трое суток ничего не делал, говорил жене:

— Нина, меня срочно вызывают в Москву!

— Что же там стряслось такое, что без тебя не могут обойтись? — с иронией спрашивала жена.

— Ну, ты сама понимаешь, сказать об этом я не могу, — все разговоры он уводил под флер секретности, под эту сурдинку брал билет на самолет и срочно отправлялся в белокаменную.

И действительно появлялся на работе, к бескрайнему изумлению своих подчиненных, искренне полагавших, что раньше чем через месяц они своего шефа не увидят…

Не тут-то было! Шеф в дни отпуска начинал так же аккуратно являться на работу, как и в пору, когда отпуском еще и не пахло.

А Нина Васильевна одна оставалась в санатории — дышать морским воздухом, плавать, играть в мячик, есть фрукты и, в общем, добивать две недешевые путевки. Мужа за такие выходки она никогда не ругала, даже упреков не бросала, хотя все понимала отлично.

Иногда с мужем Татьяны Александровны Шебаршин ездил на рыбалку — нравилось ему постоять на берегу какой-нибудь подмосковной речушки или озерца, послушать плеск воды и шумок леса за спиной, когда легкий теплый ветер начинает бегать по макушкам деревьев, играя в догонялки с другим безобидным ветром, иногда поймать рыбеху, полюбоваться ею… Но вот какая штука: почти всю пойманную рыбу Шебаршин отпускал. Полюбуется ею, помнет в руке и — назад в воду.

Николай Васильевич начинал вполне закономерно возмущаться:

— Леня, так мы с тобой никогда не наловим рыбы ни на уху, ни на жареху!

— Да она же маленькая! — виновато произносил Шебаршин. — Чего нам с тобою маленьких обижать?

— Какая она маленькая, Леня! — еще больше возмущался Николай Васильевич. — Это была хорошая жирная плотва, ей самое место на сковородке!

Наконец, желая остановить своего напарника по рыбалке и понимая, что тот прав, Шебаршин произносил свою коронную фразу:

— Пушкин, ты что, голодный?

Крыть бедному Пушкину было нечем.

Тем не менее, несмотря ни на что, рыбу удавалось наловить — промахов почти не было, все-таки Пушкин недаром считался неплохим рыбаком, — улова хватало и на уху, и на жарево, все оставались довольны.

Иногда друзья высказывали Шебаршину:

— Таких, как ты, надо заносить в Красную книгу природы.

Это было верно.

Как у всякого человека, у него были свои привычки и привязанности, свои герои и антигерои, свои любимые вещи, как и те вещи, которые он не переносил.

Я спросил у Татьяны Александровны, что любил Шебаршин, а что нет. Любопытно было, что предпочитал этот неординарный человек, а что, напротив, отрицал.