Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Обнищали с отъездом иностранной «гвардии» и антиквары — некому стало продавать редкости, отмеченные печатью времени, магазинчики антиквариата опустели, предметы, которые охотно брали в руки, передавали друг другу, из-за которых отчаянно торговались, покрылись пылью. Грустно делалось при виде пустых антикварных лавок.

Когда Шебаршин проходил мимо них, обязательно вспоминал широкий торг, проводимый в первые месяцы царствования хомейнистов: исламисты по дешевке распродавали имущество шахского двора, правда, старались отдавать его в руки своих людей.

За малые деньги можно было купить предметы по-настоящему бесценные… Один яркий пример: некий шустрый деятель купил скрипку Страдивари всего за четыреста долларов. Через некоторое время он продал ее в Нью-Йорке за… полтора миллиона зеленых.

Подобным же образом обошлись и с остальным царским имуществом.

Отдохнуть душой можно было только зайдя в книжную лавку. Одна лавка привлекала Шебаршина особенно — лавка Ноубари. Все на той же улице Манучехри. Ноубари — Шебаршин описал его так: «кругленький, длинноносый старик в черном пиджаке и традиционной персидской шапке пирожком из черного каракуля, с легким акцентом говорит по-русски», — когда-то, еще в тридцатые годы, жил в СССР, в Кировабаде, имел двойное гражданство, советское и иранское.

Потом наступили времена, когда иметь двойное гражданство стало нельзя, нужно было оставить у себя один паспорт, и Ноубари советскому паспорту предпочел иранский.

По-русски Ноубари говорил с небольшим акцентом:

— Пажаласта, заходите! Смотрите! За просмотр денег не берем, выбирайте!

Несколько картонных ящиков с книгами у него обычно бывали выставлены на тротуаре, изредка прохожие останавливались, рылись в них, да еще у дверей лавки наподобие колонн были выстроены высокие стопки книг — такие высокие, что к ним боязно было прикасаться — могли завалиться. Поскольку Ноубари читал только на фарси, то одна колонна книг состояла из томов, написанных на фарси, вторая — на всех прочих языках: тут были и французские книги, и английские, и немецкие, и русские, — словом, всякие.

С улицы было видно, что лавка у Ноубари полностью забита книгами, они были беспорядочно свалены в груды, в углах лавки груды выросли до самого потолка. Шебаршин разобрал все книги на тротуаре, переложил из ящика в ящик, потом перебрал колонны, пару книг отложил, щедро заплатил за них и начал с вожделением поглядывать на нутро лавки, на книги, находящиеся там, — очень хотелось попасть туда, перебрать небрежно сложенные тома, понюхать, чем пахнут старые, ломкие от времени желтые страницы.

Но Ноубари не очень хотел пускать туда гостя, непонятно даже, чего он боялся, — то ли того, что русский книгочей найдет там запрещенную литературу, то ли того, что небрежный беспорядок, царивший в лавке, он превратит в порядок, а это было старику не по нутру…

В общем, Ноубари сопротивлялся. Шебаршин, пришедший в лавку во второй раз, в третий, в четвертый, всякий раз уносил купленные книги, то есть он постепенно становился постоянным клиентом Ноубари. Потерять такого клиента нельзя — мигом перехватят, на улице Манучехри букинистических лавок несколько. Поразмышляв малость и почесав темя под каракулевым пирожком, старик решил впустить покупателя внутрь лавки — пусть поковыряется в завалах.

— Пажалста, заходи, гаспадин!

Позже Шебаршин написал следующее.

«Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал. Хозяин включает свет — желтую слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный книжный ад, куда брошены за какие-то грехи сотни и тысячи этих лучших друзей человека. Стеллажи до самого потолка, рухнувший под тяжестью стол в середине этого склада (всего в нем квадратных метров пятнадцать-шестнадцать), книжная залежь на полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари — жадюга и старьевщик по натуре. Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры, половинка нового плаща, изношенные брюки и один ботинок, пара сломанных стульев, окаменевший кусок лаваша (он пролежал около двух лет, я специально следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро».

Шебаршин дал точный портрет старой книжной лавки, насквозь пропахшей пылью, бумажным рваньем, мышами, столярным клеем, которым раньше обрабатывали корешки тяжелых толстых книг; ощущал он себя в этой лавке, среди завалов, как рыба в воде. Только вот пыли было слишком много — мелкой, будто мука, какой-то едкой и очень противной. Шебаршин лишь посмеивался над собой, говоря, что «входил в лавку довольно респектабельного вида человек, а через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного цвета кожи личность».

Результаты раскопок, как он потом признавался позже, были незначительными, даже разочаровывающими, а вот процесс… Процесс захватывал по-настоящему. Шебаршин готов был отказаться даже от хлеба — перетерпеть это, лишь бы покопаться в книгах. Ах, какое это было блаженство! Его, кажется, и сравнить нельзя было ни с чем.