Тайны острова Пасхи

Лицеист защищается и оправдывается: тогда крестная мать его роется в своих шкапах и устанавливает исчезновение из них 600 франков золотом, спрятанных между двумя простынями. Нет сомнений: это каменщик как-нибудь вечером перелез через забор, проник через окно в комнату, взломал шкап и украл деньга и разные тряпки; жандармы устанавливают даже, что следы в саду совпадают со следами от подкованных гвоздями сапог злоумышленника. Кража со взломом, ночью, в обитаемом доме... Дело каменщика плохо! Его перевозят в тюрьму Сен-Мало. Он испуган и защищается плохо.

И вот через неделю к судье является заплаканный лицеист и признается ему, что вел себя как негодяй, что это он похитил у своей крестной матери шестьсот франков и проиграл их в казино Динара, что каменщик невиновен и что платок он ему действительно подарил в обмен за молодую вынутую из гнезда сороку.

В приорстве ― страшное волнение. Крестная мать пользуется всеобщим уважением, и семья лицеиста ― одна из самых почтенных. Это ― мальчишеский проступок, и все дело будет улажено между отцом, вооруженным плетью, и юным раскаивающимся бездельником. Крестная мать берет свою жалобу обратно.

Но правосудие пошло уже в ход, и для общественного мнения нужен виновный: от этого зависит судьба продажи участков. По прошению высокопоставленного лица суд будет продолжать это дело.

Мало-помалу, в то время пока лицеист сидит под замком, укрепляется всеобщее мнение, что он ― единственный виновник всех совершенных краж; на этом все и успокаиваются. Он, однако, со слезами отрицает эти обвинения и признает только кражу, совершенную им у крестной матери.

Через два месяца следствие закончено, следователь направляет его в Рейн, где лицеист предстает перед судом присяжных. Там он встречается лицом к лицу с вами, господин Магуд: он ― на скамье обвиняемых, вы ― за прокурорским столом.

Прокурор взглянул на Флогерга.

― Как ваше имя, сударь? ― спросил он с профессиональной суровостью.

― Скоро узнаете, ― сказал Флогерг, ― всему свое время.

Состав присяжных был подобран из землевладельцев и мелких сельских собственников. Эти люди сурово относятся в краже, потому что сами трудятся, зарабатывая свое добро. Прокурор, знающий это, ― а кому и знать, как не ему? ― благоразумно отводит из числа присяжных ― торговца, учителя, архитектора, булочника: все это люди, доступные чувству жалости, а ему нужно осудить этого мальчика, так как сам он ― разве я этого не сказал? ― и есть собственник земель приорства, продаваемых участками».

― Назовете ли вы, наконец, свое имя?

― Вы представили этим людям от земли, как фермы их обокрадены, дочери изнасилованы, скот зарезан, стога сожжены, и все это случится, если они не вынесут сурового приговора. Вы дошли до того, что сказали про этого рыдающего и униженного мальчика: «Если бы случилось, что во время частых ночных грабежей он убил бы какого-нибудь человека, то тогда, господа присяжные (и при этом ― какой великолепный жест рукой!), тогда я потребовал бы у вас сегодня его головы!»

Там была мать, рыдавшая под своей вуалью, так как отец уже покончил самоубийством от отчаяния, узнав про свое бесчестие. Она слышала, как двенадцать подобранных вами присяжных произносили: «да, виновен»; она слышала, как на голову ее единственною сына обрушился приговор: четыре года тюремного заключения. «Четыре года тюрьмы» ― это слишком коротко, поэтому говорят «четыре года тюремного заключения ― фраза эта длиннее, и она более сенсационна! Когда уводили ее сына со связанными руками, он увидел, как она протянула к нему руки и упала без чувств на скамью. Через три года, получив условное досрочное освобождение, он вышел из тюрьмы, но за это время она умерла от отчаяния, многоуважаемый господин прокурор. Да, все эта было так!

Тяжелое долгое молчание нависло над этими двумя людьми. Первым прервал прокурор.

― Пусть так! ― сказал он. ― Я пользовался всею полнотою власти, согласен с этим, я пользовался всею строгостью закона. Не всегда я делал это ― вы утверждаете это, и я признаю ― исключительно в общественных интересах, но иногда и в своих собственных. Я тогда тоже только вступал в жизнь, и я был честолюбив. Признаю свои ошибки, но я исправлю их: цифра?

Флогерг снова засмеялся:

― Но ведь все это, дорогой мой господин прокурор, ― сказал он, ― только чистые пустяки по сравнению со всем дальнейшим. Вот продолжение: 1899 год; войдя в тюрьму ребенком, осужденный вышел из нее мужчиной. Необычный случай: душа его не совсем испортилась в этом месте; он стремился воскреснуть. Совершив скорбное паломничество на могилу родителей, напрасно искал он, однако, какой-нибудь работы. Его повсюду преследовало это замечательное современное открытие: волчий билет, справка о судимости. Все двери перед ним закрывались. Устав от этого, он поступил рекрутом на военную службу.