Тайны Питтсбурга

В порыве злости он устремился к берегу и, не всплывая, схватил Анну за худые коленки. Одним рывком он поднял ее из воды. Сначала Анна смеялась и даже говорила: «Еще!», но затем разглядела выражение его глаз и запаниковала. В следующую секунду она оказалась под водой, его рука сильно давила на ее голову. И прежде случалось, что он окунал ее в воду с головой, и это всегда ее пугало, но на сей раз все было взаправду, и она подумала, что сейчас умрет. Когда он наконец убрал свою убийственно сильную руку с ее головы, она поднялась из воды в ярости, ужасе, кричала и плакала. Обозвала его «ублюдком», зачерпнула двумя ладошками ил со дна и бросила в него. Грязь растеклась по его груди серыми струйками. «Дерьмо», — буркнул он, и тоже набрал полные пригоршни ила с песком, и бросил прямо в ее разгневанное лицо. Крохотный камешек попал в глаз, ослепив ее. Девочка с визгом упала в воду и принялась изо всех сил тереть лицо, в то время как Кливленд кричал: «Дура! Дура! Дура!» Он стоял по колено в воде и целых три секунды думал о том, как ужасно он предал родную сестру и как сильно ее ненавидит за то, что оказалась рядом и приняла на себя его ярость.

К счастью — а повезло мне больше, чем я того заслуживал, — сон слетел с меня, уснувшего на кровати Анны, в половине седьмого. Я тихо прокрался вниз, ощутив набиравшее силу похмелье, и устроился на желтом диване. В половине одиннадцатого Кливленд приложил к моей щеке банку с ледяной пепси-колой, и я проснулся вторично за этот день. Пока мы, пошатываясь, мучимые жуткой жаждой, брели по Окленду, я стал задавать ему невинные вопросы о сестре, в кровати которой провел ночь. Тогда он и рассказал мне эту историю, правда, в его устах она звучала немного иначе. Позже Артур изложил мне ее в деталях. Поскольку экстренная операция полностью вернула Анне зрение, Кливленд мог теперь сосредоточиться на том, каково это — быть одиноким пятнадцатилетним подростком, что он и сделал, сочинив со свойственным ему блеском уморительную историю. И я смеялся вместе с ним, превозмогая головную боль.

Тем вечером я пригласил Флокс на ужин в ресторан под названием «Чувство локтя». Мне все еще было нехорошо, и я ел только листья шпината, наблюдая за тем, как она расправляется с миской густой похлебки, блюдом пельменей тортеллини и порцией мороженого.

— Нас не будет всего несколько дней, — сказал я. — Разлука только разжигает сердце, как говорит мой отец.

— Но почему мне нельзя поехать с вами? — спросила Флокс. — Потому, что меня ненавидит Артур? Да?

— Нет. Потому что тебя ненавижу я. — Это была не самая удачная шутка. — Брось, Флокс. Все к тебе нормально относятся.

— Ты меня любишь?

— Шутишь? — ответил я. — Слушай, там будем только мы: я, Артур и Кливленд. Грязные шутки, игры в покер, болтовня о спорте, пьяные сантименты — сама понимаешь, всякие такие мальчиковые забавы.

Она нахмурилась. Я понимал, что веду себя слишком легкомысленно, но, увы, я отвратительно себя чувствовал, и, что еще важнее, мне хотелось отстраниться от нее на время. Пора было сделать паузу в отношениях. Последние пару дней я слышал, как в мое беззащитное лето тихо пробирается крадущийся страх. Я ловил скрип рассохшейся древесины и чувствовал, что должен затаиться, задержать дыхание и прислушиваться к тому, что может нагрянуть после очередного предательского стона половиц.

11. Прожектора и гигантские женщины

На следующее утро, перед рассветом, я уже ерзал на заднем сиденье арнинговской «барракуды», вытирая с губ кусочки глазури от пончика и силясь проснуться под воздействием стаканчика слабого кофе. Кливленд и Артур подпевали старой записи Джона и Йоко и указывали мне в окно на ресторанчики в виде ветряных мельниц, агентства автодилеров, увенчанные гигантскими пластиковыми фигурами медведей и толстяков, оружейные магазины и христианские рекламные щиты — излюбленные вехи, отмечающие путь во Фридонию. Я затянул песню «Здравствуй, свободная Фридония» из фильма братьев Маркс.[34] Я никуда не ездил на машине с тех пор, как перед поступлением в университет переехал из Вашингтона в Питтсбург со всем своим скарбом. Это было четыре года назад, и я уже успел позабыть, как мне нравилось валяться на заднем сиденье, высунув голову в одно окно, а ноги — в другое, и наблюдать за мельканием телефонных столбов, прислушиваться к музыке, шуму двигателя и свисту ветра, обдувающего машину.

Дважды прослушав кассету Джона Леннона, я уснул. Кливленд поставил что-то другое, но я помню только рокот мотора «барракуды» и голос Пэтси Клайн по радио. Было восемь утра, и я, чувствуя себя счастливым, разглядывал затылки своих друзей. Мы заехали в кафе для автомобилистов за кофе, и мне захотелось поговорить. Я спросил Артура и Кливленда, как давно они дружат.

— Девять лет. Мы познакомились на первом году обучения в Центральной католической школе, — ответил Кливленд. — Оказалось, что мы два сапога пара.

— Это он в том смысле, что все остальные нас ненавидели, — добавил Артур.