Тайны русской души. Дневник гимназистки

И правда – нашел. Даже на моей работе сделал подпись – карандашом… Потом я – с дальнего стула – слежу, как он приносит мне работу – и смотрит мимо машинки. Мне – весело. Необычайно…

В конце дежурства я сижу, и разбираю, и не могу понять.

– Всё равно не разобрать! – слышу над собой.

– Так помогите! – поднимаю я голову с серьезным видом (не хотела ведь разговаривать!..).

Читает. А потом смотрит на меня – пристально. И я читаю в его взгляде сначала – холодное изумление («ведь тут всё понятно!»), потом – там что-то загорается, и, наконец, – сам он краснеет, а зрачки его глаз разливаются, и из их черной глубины на меня смотрит что-то… Я не знаю, как сказать, но – точно вся его сущность, всё его внутреннее – в этих разлившихся зрачках, окаймленных прозрачно синей льдистой ленточкой…

Сегодня утром за мной посылали с (кооперативных) курсов – помогать делать декорации (к спектаклю). Я не знала там – как (и) за что взяться? И вот – после этого часа – у меня всякое настроение пропало ко всему, и дома я не могла уже кончить своего последнего плаката… Смазала, бросила, и Зина (сестра) потом вырезала то, что осталось «красивым»…

Была на уроке. Всё прошло хорошо. Но потом… И сейчас…

Что-то сделалось с сердцем: оно дрожит, «трепыхается» – по одному из народных выражений. И всё веселое настроение пропало: я ничего не могу собрать – из своих мыслей и чувств…

Только что была Лида (Лазаренко).

– Приходите вечером в театр! Непременно!..

– Да, но я не знаю… Нет ни малейшего желания…

С ней я отправила – до (почтового) ящика – письмо-открытку. Ах, эта открытка! Написать ее стоило немножко нервов. И не она ли окончательно прогнала всё мое равновесие? Во всяком случае, в том месте, где у людей находится сердце, я чувствую что-то лишнее, мешающее – «трепыхающееся». И теперь уж я не уверена – как еще утром, – что в театре всё будет весело и интересно… Не хочется идти. Точно – предчувствие чего-то нехорошего…

15/28 марта, четверг

Как далеко ушло всё дурачество телеграфных дежурств…

И Кощеев затуманился совсем. А ведь он-то и был поводом к дурачествам.

Вчера (27 марта, в театре) мне было хорошо. Безотносительно. В пьесе рассказывалась история нравственного перерождения человека – перерождения любовью. И конечно – сильного, страстного, презирающего условности человека, не знающего препятствий ни в чем. Человека, равно способного на добро и зло и до сих пор приносящего окружающим только зло. Рассказывалась в давно ушедших в прошлое образах старопомещичьего уклада жизни…

В антрактах рассматривались декорации – работы Фирсова338, говорилось с ним кой о чем, – с Володей, Зиной (сестрой), Полинькой, Федором Ивановичем339. И странно: чувства чужести в этой большой толпе не было – как обычно (бывает)…

Лида (Лазаренко) была тут – за столиком с книжками, в своем старообрядческом платке340 с парчовыми узорами золотых листьев по коричневому фону. С ней разговаривало много народу, и, когда я хотела пойти спросить ее о каких-то пустяках, мне говорили:

– Не ходи! Она занята!..

А я отвечала:

– Ну-у! Для меня она никогда не занята! Как вы думаете, Володя?

– Я с вами согласен, – ответил он.

Я подходила. Ей было грустно – не хватало «полноты». В последний раз я подошла – с ней говорил какой-то невзрачный худой блондин341. Я затрудняюсь определить его лет'a. Да это и не важно. Это – живой и живущий человек, которому трудно было прийти в театр – из тишины своей комнаты, но который пришел – для Лиды, по ее просьбе – и не «ругался», потому что с ней он чувствовал себя – «как у себя в комнате». Моя любимая, она представила меня ему, сказав:

– Это – моя подруга…

И он заметил:

– Это – хорошо…

А Лидочка договорила:

– Которую я очень люблю и которая меня любит.

– А это еще лучше! Потому что, если человека никто не любит, значит, в нем нет хороших качеств.

– А может быть, его никто не понимает?

– Книга, которую никто не понимает, – сама себя не понимает…

– Еще один жестокий приговор…

– Приговор? Нет, это – вывод из моего опыта… Есть книга, которую понимают дети и ученые. Эта книга – Евангелие. И каждый берет из нее то, что ему доступно.

Я собралась уйти. Сказала, что свободна четыре дня, что получила отпуск.

– Ого, какой свободный человек! – рассмеялся он. – Ну а сами себя вы отпустили?

– Имейте в виду, что это – человек, который попадает всегда в самую «центру»! – рассмеялась и Лида.

Это так и было, и, прикусив нижнюю губу, я проговорила:

– Боюсь, что на сегодня я не дала себе отпуску… Ну, прощай, милая! Я пойду!..

– Как же вы уйдете? А кто будет утешать Лидочку? Она без вас заплачет!

– Не заплачет… А вы-то?..

– Я не смогу ее утешить…

Мне не хотелось уходить. У Лиды глазки были печальны. А этот господин заинтересовал меня очень. И послушать мне хотелось. Он говорит:

– Ведь мне не нужно ехать в Петроград. Я поеду в глушь – и с собой туда два Петрограда привезу. Всё мое я вожу всегда с собой…

Кажется, он несколько неточно выразился. Надо было сказать, что «всё его – в нем»…