Тайны русской души. Дневник гимназистки

Вторую неделю только я служу – и уже меня перевели в другую смену. Сегодня заходил экспедитор Булдаков334 в наше дежурство – постоял, поговорил. Спрашивает:

– Где лучше – здесь или у нас?

Я ответила уклончиво:

– Соседей (соседок) много!..

Сказала, что еще не привыкла здесь…

Но тут мне меньше нравится. Больше женщин. Странно, что мне – я страшно теряюсь и не люблю быть в мужском обществе – это не нравится. Но есть какой-то особый оттенок в них (женщинах-сотрудницах) – не во всех, но во многих, – который я бы назвала мещанством. Это какое-то – неуловимое осязательно – смешение претензий с отсутствием самоценности. Какое-то жеманничество, кокетство низшего разбора…

– Та смена какая-то неудачная. Телеграфисты там невыдержанные… – сказала Картиковская, когда я у нее была…

Правда, Губин и Иван Агапыч – есть такой всезнающий, бойкий, смешной, но работящий мальчишка там, фамилии не знаю – грубы, и шалят, и шутят грубовато, но зато – от души. Эта грубость ведь у них в крови, выработанная целым рядом поколений. Но в них есть что-то самобытное…

И оно особенно ярко – в Булдакове. Деловой, положительный, спокойный, кряжистый – я бы сказала, какой-то весь прочный. И в нем уже отсутствует грубость и не замечается еще любезности. Он просто ответит, если вы спросите что-нибудь, даже сам предложит помочь, когда видит ваше затруднение, но торопливой предупредительности в нем нет. И он хорош этим. Он такой, что внушает доверие, чувствуется, что на него можно положиться…

Ну да: Денисов и Столбов там – противные насмешники. Но Харин – с его хорошими карими глазами и пышной шевелюрой над некрасивым, но оригинальных очертаний лицом – простой, милый и приветливый… А Смирнов – веселый балагур, тоже – без всяких отталкивающих выходок. И Мальцев – сдержан, и скромен, и снисходителен ко всем, хоть к себе – строг и осмотрителен. А Роман Романыч – такого свойства, что к нему я не стеснялась подойти за всяким пустяком в телеграмме…

Правда, что там мне не нравились Емшанова (Жегалова) и телефонистка, зато Варя Третьякова относилась ко мне нежно и ласково, как и полагается старым знакомым, а Тася – такая милая, прелесть!

И Паша с Лизой – тоже хорошие, а Слаутина – бледненькая девочка, работающая на двух аппаратах, очень интересовала меня…

Ну а здесь?.. Краснопёрова – типичная мещанка. Шеферер – знаменитая Людмила Ивановна – вертиголовая, бесцеремонная искательница приключений. Анна Ивановна – что-то простое. Рассмотреть не успела – как и двух еще девочек… Емельянову тоже еще не знаю. Вижу только, что Гаврилов – очень чисто, даже щёгольски одетый молодой человек в гимнастерке (цвета) хаки, не обладающий красотой, – сильно ей симпатизирует.

Есть еще Ольга Васильевна Кошкарева – уже немолодая, широколицая, в молодости, вероятно, интересная, хохотуша и любительница поговорить, к которой я прицепилась, чтобы не быть внешне одинокой…

Мужчин совершенно не знаю еще – за исключением бывающих постоянно днем заведующего Даньщина, делопроизводителя – режиссера (в железнодорожном клубе) Холуева, и еще какого-то блондина, ведающего списками ведомостей, распоряжений, инвентаря, расписок в получении денег и прочее, и экспедитора этой смены – Виталия Гавриловича Кощеева.

Только на нем и можно пока остановиться подольше. Ко мне он очень хорошо отнесся в первое дежурство в этой смене. Объяснил, что надо сделать в телеграммах, которые печатаю, почитал-подиктовал целую кучу их, занял разговором, так что я легко просидела половину ночи. Он откровенно рассказал, что не переносит Людмилы Ивановны (Шеферер), так как она из дежурства делает чуть ли не пляс, во всяком случае – хохочет, визжит, и кричит, и мешает остальным – и спать, и работать; что он уж жаловался на нее в Комитет, и ей строго выговаривали; что это – еще цветочки ее поведения, на которые я смотрела, вытаращив глаза…

А состояло оно в следующем: входит толстуха Людмила Ивановна, а за ней – с корзинками, картонками, сумками – высокий прапорщик. Погодя – солдат.

– Что нужно?

– А вот – у меня товарищ здесь…

Кощееву не оставалось ничего больше, как протянуть: «А– а!..» – разведя руками, что он в совершенстве и выполнил.

Затем прапорщик садится к (пишущей) машинке – на место Людмилы Ивановны, которая, потыкав с минуту указательными пальцами той и другой руки, быстро вскакивает, приглашая его (прапорщика) сесть, – и (тот) тоже тычет указательными пальцами, выбивая что-то – вероятно, на память белокурой Людмиле Ивановне, с ее кружевами на черном шерстяном лифе…

Всё это производит на Кощеева удивительное обаятельное действие, и он очень тихо – с тем, однако, расчетом, чтобы сидящий за машинкой субъект понял, – говорит (как бы про себя):

– Не понимаю, для чего портить машинку и бланки? Когда работы нет – машинку совершенно не к чему разбивать!.. Потом (Кощеев) опять подсел ко мне и рассказывал – об уроках, о театре, о железнодорожном клубе…