Тайны смерти русских писателей

10. Версия о выполнении «приговора 16». Весь вечер 13 июля кружковцы Столыпин (Монго), А. И. Васильчиков и С. А. Трубецкой нашептывали Мартынову о том, какие гадости рассказывает о нем Лермонтов, и о том, что далее терпеть такое глумление нельзя. Особо преуспел в этом деле Васильчиков. Исследователь Александр Борисович Галкин писал: «Расследовавший по горячим следам дело о дуэли П. К. Мартьянов был убежден в причастности князя Васильчикова к гибели поэта: «Недобрая роль выпала в этой интриге на долю князя.

Затаив в душе нерасположение к поэту за беспощадное разоблачение его княжеских слабостей, он, как истинный рыцарь иезуитизма, сохраняя к нему по наружности прежние дружеские отношения, взялся руководить интригою в сердце кружка и, надо отдать справедливость, мастерски исполнил порученное ему дело. Он сумел подстрекнуть Мартынова обуздать человека, соперничавшего с ним за обладание красавицей, раздуть вспышку и, несмотря на старания прочих товарищей к примирению, довести соперников до дуэли, уничтожить <выскочку и задиру> и после его смерти прикинуться и числиться одним из его лучших друзей». «От него самого я и слышал, — говорил В. И. Чиляев, — Мишеля, что бы там ни говорили, а поставить в рамки следует! Итак, Мартынов, похоже, стал орудием мщения для мстительного Васильчикова, а заодно «козлом отпущения» во время следствия по делу о дуэли»[227].

И без того болезненно самолюбивый Николай Соломонович был возбужден «кружком шестнадцати» до высшей степени, сорвался и вызвал поэта на дуэль. Далее заговорщикам оставалось только организовать условия, при которых Лермонтов был бы гарантированно убит.

11. Совершенно дикая по своей бессмысленности, но все же существующая версия. Эмилия Клингенберг подмочила свою репутацию, спутавшись с ротмистром Владимиром Ивановичем Барятинским (1817–1875), младшим братом любимца царя, будущего генерал-фельдмаршала Александра Ивановича Барятинского (1815–1879), покорителя Кавказа и пленителя имама Шамиля. Чтобы замять скандал и уберечь свою придворную репутацию, А. И. Барятинский якобы взял на содержание семейство Верзилиных, разово выплатив Марии Александровне 50 тысяч рублей. Об этом стало известно Лермонтову, и он был устранен как опасный свидетель, поскольку мог описать историю Барятинских в продолжении «Героя нашего времени».

12. Современная версия. 13 июля 1841 г. исполнилась 15-я годовщина со дня казни вождей декабристов. У Верзилиных собралась революционно настроенная молодежь под эгидой членов «кружка шестнадцати». Мартынов оказался там случайно и возмутился поднятому Лермонтовым поминальному тосту. Произошла перепалка, результатом которой стал вызов на дуэль.

Свидетельств этому не сохранилось, поскольку слишком опасная тема была затронута. Потому и следствие постаралось увести дело в бытовую сторону.

13. «Дуэль Лермонтова — замаскированное самоубийство. Самоубийство Вертера — с той же самой психологией «неприятия мира» и только без Шарлотты. По отношению к себе он был, может быть, и прав: он не боялся «исчезнуть», а хотелось поскорее «мир увидеть новый». Но он, несомненно, был не прав объективно — забыв свой гений. Сила личности (и отсюда самососредоточенности) слишком ослабила в нем чувство обязанности (своей относительности)»[228].

10

Первую часть дня 15 июля 1841 г., когда была назначена дуэль, Лермонтов провел довольно весело. Об этом мы узнаем из подробного письма от 5 августа 1841 г. правнучатой сестры поэта Екатерины Григорьевны Быховец (в замужестве Ивановской) (1820–1880). В нем рассказано: «Через четыре дня он (Лермонтов) поехал на Железные; был этот день несколько раз у нас и все меня упрашивал приехать на Железные; это 14 верст отсюда. Я ему обещала и 15-го (июля) мы отправились в шесть часов утра, я с Обыденной (sic) в коляске, а Дмитревский, и Бенкендорф, и Пушкин — брат сочинителя — верхами.

На половине дороги, в колонке мы пили кофе и завтракали. Как приехали на Железные, Лерм<онтов> сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли. Я все с ним ходила под руку. На мне было бандо (заколка для волос. — B. Е.). Уж не знаю, какими судьбами коса моя распустилась, и бандо свалилось, которое он взял и спрятал в карман. Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же; уговаривала его, утешала, как могла, и с полными глазами слез (он меня) благодарил, что я приехала, умаливал, чтобы я пошла к нему на квартиру закусить, но я не согласилась; поехали назад, он поехал тоже с нами.

В колонке обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит:

— Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни.

Я еще над ним смеялась; так мы и отправились. Это было в пять часов, а (в) 8 пришли сказать, что он убит».

11