Тайны Тарунинских высот

— Давненько не смотрелся в такое большое зеркало! Не моему карманному чета, — усмехнулся Буранов и с любопытством стал разглядывать свое отражение. Лицо было изъедено комарами и перемазано кровью. Щеки и нос сильно загорели, хотя солнечных дней было как будто немного, а волосы посветлели. «Выгорели на солнце», — подумал он, но тут же сообразил, что выгореть волосы не могли, так как всегда были покрыты фуражкой, — вон даже и лоб под козырьком остался белый, не загорел. Очевидно, волосы начинали седеть. Это открытие нисколько не огорчило. «Жена не разлюбит, — улыбнулся Буранов. — Вот если бы я облысел — другое дело. Лысые Маше не нравятся».

Он вспомнил, как Мария Николаевна, шутя, говорила, что примет его без руки и без ноги, без глаз, но только не без волос.

Буранов снял гимнастерку, засучил рукава рубашки, достал из кармана мыльницу и с наслаждением стал умываться чистой прохладной водой. Мыльная пена почти моментально исчезла в ней бесследно, — казалось, то была какая-то чудесная вода, замутить которую невозможно.

Вдруг за спиной его раздался знакомый хрипловатый голос:

— Обождите чуток, товарищ полковник! Сейчас я полью.

— Опоздал! — засмеялся Буранов. — Опоздал, Кузьма Петрович! Я, брат, тебя перехитрил.

— Так погодите, я хоть полотенце подам. Кто ж платком утирается? Непорядок. — Широкое добродушное лицо солдата выражало такое огорчение, что Буранов расхохотался.

— Полотенце давай, — согласился он, пряча в карман мокрый платок.

Ординарец, осторожно поставив на траву принесенные котелки, достал из своей походной сумки чистое полотенце.

— Завтрак готов, — сказал он. — Суп и каша.

— А я думал, бифштекс и яичница, — пошутил Буранов, с удовольствием вытирая лицо и руки полотенцем. — Как же ты меня нашел, Кузьма?

— Как не найти-то? Чай, вы не иголка! Где будете кушать? В землянку нести?

— Зачем в землянку? Ставь вот сюда, на кочку. А адъютанту принес завтрак?

— Так точно. А они где?

— Как же ты нес ему завтрак, не зная, где он?

— Где ж ему быть, как не при вас? Куда иголка, туда и нитка.

— Это же форменная диалектика! — засмеялся Буранов. — То я не иголка, то я иголка. Замечательно!

— Солдатская находчивость, — самодовольно сказал Кузьма. — Солдат все найти должен.

Он разостлал на зеленой кочке салфетку, положил аккуратно нарезанный хлеб и даже маленькую солоночку поставил.

— Культурно! — улыбнулся Буранов.

— А то как же? — убежденно отвечал солдат. — Ленинград — центр культуры.

Буранов с аппетитом принялся за еду, а Кузьма смотрел на него с таким удовольствием, словно сам ел. Пока полковник завтракал, Кузьма сообщил, что им, то есть командиру, адъютанту и ординарцу, отвели очень приличную земляночку, и он там все уже устроил, как полагается.

— Так ты, небось, всю ночь не спал? — спросил Буранов.

— Какая же теперь ночь-то, товарищ полковник? Короче воробьиного носа.

— Ладно. Значит, так: ступай теперь в нашу землянку и ложись отдыхать. Понадобишься ты не скоро. Сейчас я буду на совещании в штабе, потом пойду на эн-пе. В общем до обеда ты свободен.

— Так у меня ж делов по горло. Спать мне недосуг.

— Что за пререкания? Приказано отдыхать — и отдыхай. Адъютанту завтрак снеси вон в ту землянку, у которой половина двери. Если он еще не проснулся, не буди. А мне туда идти больше незачем. Пойду в штаб.

Они разошлись в разные стороны, очень довольные друг другом. Полковник думал, какой хороший у него ординарец, только уж чересчур заботливый и немножко упрямый. А солдат думал, какой хороший у него начальник, только больно беззаботный и непослушный.

Адъютанта Кузьма все же разбудил, решив, что нехорошо будет, коль завтрак совсем простынет: еду он почитал важнее сна.

Лейтенант вскочил, сбегал умыться к той же воронке, мигом позавтракал и помчался в штаб, спеша оправдать философскую сентенцию Кузьмы: куда иголка, туда и нитка...

* * *

Люди, ночью прибывшие на новый рубеж, не могли рассмотреть лежащую перед ними местность. Ночь была безлунная, темная. Ракеты, которые пускали немцы, делали ее фантастической. Взлетала ввысь ракета, и из мрака появлялся странный мир, зеленовато-голубой или мертвенно бледный, мерцающий, словно шевелящийся. Он существовал всего несколько секунд и пропадал. В этом призрачном мире все было непохоже на себя: предметы изменялись в зависимости от того, где была пущена ракета и как высоко она поднималась. Гребень главной высоты то уходил куда-то вдаль и таял, исчезая в дымке, то надвигался темным резким силуэтом.

Все с нетерпением ждали настоящего, дневного света. И он пришел, хоть и трудно было пробиться через свинцовые облака, блокировавшие горизонт. Постепенно стала вырисовываться высота, со всеми ее изгибами и поворотами, впадинами и буграми, и все, что было на ее скате: траншеи в клочьях проволочных заграждений и воронки, воронки без конца. На один миг прорвался сквозь облака утренний луч солнца, розовый, сочный, и ярко вспыхнули кудряшки зелени на левом фланге.