Тайны Васильков или мое нескучное лето

Интересно, как он это видит? Сквозь череп Бориса или по морщинам на его лбу?

— И у вас есть какая-то идея, — продолжил Глаз.

— Фотография, — произнес Борис медленно и замолчал.

По его виду легко можно было догадаться, что его гложет какая-то мысль, которую он считает гениальной.

— Ну, не томи! — накинулась я на него. — Что — фотография? Какая фотография?

— На столе, вот здесь, — он указал пальцем, — стояла фотография в рамке. Прислоненная к кувшину. Помнишь?

Я попыталась сосредоточиться. Да, что-то такое мелькало где-то на задворках моей памяти. Кувшин, васильки, фотография… Когда я пыталась рассмотреть это смутное воспоминание более пристально, оно теряло краски, расплывалось и вообще исчезало.

— Кажется, помню… но не могу понять, что именно.

— Эта фотография сейчас висит на стене в твоей комнате. Дома, в городе.

— Да! — воскликнула я. — Я поняла. Но я не помню, чтобы она стояла на столе. Мне кажется, она лежала в альбоме…

— Может, когда-то и лежала. Но, когда мы приехали сюда после смерти бабушки, она стояла на столе. Я это точно помню.

— Странно, — растеряно произнесла я. — Думаешь, это что-то значит?

Я посмотрела на Ваню. Он был спокоен и неподвижен, но что-то мне подсказывало, что его, как и меня охватило волнение. Потом я перевела взгляд на Степана Пантелеевича. Он встретился со мной взглядом и сразу низко наклонил голову, но я успела заметить его улыбку. Или усмешку.

— Черт побери, — неожиданно проговорил Орлиный Глаз. Слова словно сами сорвались с его губ.

— Так что было на этой фотографии? — спросил Ваня почти безразличным тоном.

— Я, — ответила я.

— И все?

— Из одушевленных предметов — все. Еще был стол, кувшин и… васильки, — закончила я почему-то шепотом.

— Кате на той фотографии лет восемь или девять, — решил прояснить Борис. — Она сидит вот на этом самом столе. Рядом с ней кувшин. В кувшине — васильки. Она обнимает его одной рукой. Правой, — добавил он, мгновение подумав. — А второй рукой опирается о стол. На ней платье… то ли с зайчиками, то ли с мишками. А на голове бабушкина соломенная шляпа.

— С мишками, — зачем-то сказала я. — С мишками и с мячиками.

Мы все уставились на кувшин, который стоял на столе. Первым из состояния оцепенения вышел Борис. Он подошел к столу и взял кувшин в руки.

— Тяжелый, — сказал он.

— Еще бы, — хмыкнула я. — Он же железный.

— Медный, — поправил меня Борис.

— Какая разница.

— Этому кувшину лет сто, — сказал Борис.

— Вряд ли, — сказал Орлиный Глаз. — Максимум — пятьдесят. Но скорее всего — сорок.

— А откуда вы знаете? — спросила я.

— Ваш дедушка привез его из Индии, куда ездил после аспирантуры.

Я подошла к Борису и взяла из его рук кувшин. Он действительно был очень тяжелым. Но это я и так знала. Я повертела кувшин в руках, заглянула вовнутрь, посмотрела на его дно… и снова вернула Борису. Потом кувшин оказался в руках Вани, который тоже очень тщательно его осмотрел. Степан Пантелеевич сидел молча и не пытался принять участия в наших исследованиях.

— Но что-то же должно быть! — воскликнула я в отчаянии. — Не может же быть, чтобы эта фотография оказалась там случайно?

Я с надеждой посмотрела на Степана Пантелеевича.

— Я бы не стал утверждать, что это совсем уж невероятно, — улыбнулся он. — Но в данном случае я склонен с вами согласиться.

— То есть вы думаете…

— Я думаю, что этот кувшин — и есть ключ к разгадке вашей тайны.

— Но… как?

— Точно пока не знаю. Но у меня есть одно предположение…

Он протянул руку, и кувшин в ту же секунду оказался у него в руках. Орлиный Глаз пристально осмотрел кувшин, медленно поворачивая его вокруг своей оси. Потом поднес его к лицу, потом перевернул. Он пробормотал что-то невнятное, и мне показалось, что он разговаривает с кувшином, и кувшин сейчас ему ответит… Мы застыли и затаили дыхание, наблюдая за его манипуляциями.

Вот он встал, подошел к окну, где было больше света, взялся одной рукой за горлышка кувшина, другой — за его дно… через мгновение мы увидели, что дно осталось у него в левой руке, а весь остальной кувшин — в правой. Дружно охнув, мы бросились к Степану Пантелеевичу и уставились на нижнюю часть кувшина, которая сейчас выглядела как медное блюдце. На дне этого блюдца лежал сложенный вчетверо листок бумаги. И больше ничего. Я протянула к листку дрожащую руку.

Это было письмо от бабушки. Я сразу узнала ее каллиграфический почерк с характерными подчеркиваниями. Сначала буквы расплывались у меня перед глазами, и я на мгновение отвела от них взгляд, прижав письмо к груди и заворожено уставившись на Степана Пантелеевича, который выглядел чрезвычайно довольным, но, почему-то немного уставшим…