Тайны запретного императора

Между тем «младой орел» лежал по-прежнему в детской кроватке, а люди, управлявшие от его имени государством, делали это бездарно. Они не смогли воспользоваться блестящей победой в Финляндии для упрочения режима. Победу своей армии в Петербурге встретили торжествами, салютами, молебнами, колокольным звоном, выставкой трофейных знамен, обедами с участием шведских пленных офицеров, приемом при дворе, где раздавались награды и где, как заметил Шетарди, правительнице впервые целовали руку как государыне [360]. В этом видели знак приближающейся коронации правительницы как императрицы Анны II. 

Глава 8. Вероломная и неблагодарная тетушка

Наступление шведов на Петербург осенью 1741 года было не только событием военным, внешнеполитическим, но приобрело и острый внутриполитический подтекст. 2 ноября 1741 года А.И. Остерман записал в упомянутых выше поденных записках беседу с Головкиным, состоявшуюся перед началом общего заседания Кабинета министров: «По полудни уже около пятого часа приехал ко мне Его превосходительство господин граф Головкин, (который) сказал: “Бестужев-де (имеется в виду М.П. Бестужев-Рюмин, бывший послом в Стокгольме. — Е.А.) пишет, что прусской король велел 30-ти тысячам маршировать в сие королевство” (то есть на помощь шведам. — Е.А.). На сие предложил я, что Его превосходительство как из поданных от меня многократных письменных мнений, так и от отправленных от времени до времени инструкций к чюжестранным министрам мог усмотреть, что нынешние конъюнктуры без сомнения весьма опасны; и ежели Франция свое дело в Германии окончит как-то и скоро учиниться может для того, что ей никто в том не противится, то она так и чужими силами Швеции может быть в помощь придет».

Смысл высказанных Остерманом опасений состоял в том, что Франция, успешно вытеснив Габсбургов из Германии, сможет оказать своей союзнице Швеции помощь против России через германские государства, например через упомянутую Головкиным Пруссию. Но, оказывается, что угроза шведского наступления больше всего беспокоила руководителя внешней политики России. Он продолжал: «Его превосходительство может подлинно о том уверен быть, что ежели когда-нибудь надобно было в России, все особливые намерения и несогласия отложа, поступать в делах с искренностию, единодушным согласием и постоянством, то оное ныне, конечно, нужно, ибо все несогласия служат токмо неприятелю в пользу, а нам самим к вреду и разорению. Что то ему известно, какое безбожное намерение неприятель против нас имеет и что он произвести у нас старается, чего ради надобно, чтоб российский (народ) свою верность и любовь к нашему императору и к императорской фамилии публично засвидетельствовал… Граф Головкин сказал, что он о неприятельских намерениях не знает. Я ответствовал ему, что ведь его превосходительство видел мерзкой оной шведской манифест, после чего он спросил: “Какой манифест? ” На то я сказал: “Шведской известной манифест, которой Его превосходительство и сам читал”, что потом уже и он подтвердил и сказал: “Да, я его видел”.

“Так вы, — молвил я, — из оного могли усмотреть, сколь опасные намерения они имеют”. Eго превосходительство сказал мне, что он не помнит, а я ему на то: “Вы можете припамятовать, что оное мерзостное письмо касается не только до немцев, но и до самого нашего дражайшего императора и до его императорской фамилии”. Господин граф Головкин ответствовал мне опять, что он того не памятует. Я сказал ему, что то очень явно в оном манифесте изображено, ежели только-де одних немцев то касалось, то можно было тотчас оное отменить и их отпустить. Граф Головкин ответствовал, что не всех, (для) некоторых дел можно и удержать («Danke sch"on!» — мог бы про себя сказать немец Остерман. — Е.А.). Я объявил на то, что оное зависит от Ея императорского высочества и что она при том всемилостивейше заблагорассудит, тому должны немцы себя и подвергнуть, а сие клонится до самого государя и для того надлежит нам показать, что мы верные и добрые люди» [361]. Заметно, что Остерман, несмотря на показное равнодушие Головкина, пытается донести до него свое беспокойство. О своей тревоге насчет «подкидного» манифеста Остерман говорил и Левенвольде. Он сказал, со слов Левенвольде, что «сие не до одних чужестранных касается, но и до принцессы Анны и фамилии их, а потому-де ничего ныне делать, как только лучшую военную предосторожность взять» и всячески препятствовать распространению манифеста среди народа [362]. О чем же, собственно, шла речь?