Тайны живописи

С е р г е й. Это, я так понимаю, Иван-царевич на Сером Волке? В черно-болотных тонах. Мазки -- как фаллосы. Две тысячи фаллосов, всех размеров. На любой вкус. У волка -- кроваво-красные глаза, а у Ивана -- лицо пассивного педика. Да он был псих, твой "художник со вкусом".

Т а н я. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом плохого? Он ищет новые формы, он пытается раскрыть свой внутренний мир, заглянуть в самую глубину.

С е р г е й. Плохого -- ничего. Я не осуждаю.

Т а н я. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.

С е р г е й. Извини. Не хотел обидеть твоего знакомого художника. Просто все это самокопание...

Т а н я. Что?

С е р г е й. ...Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны за этим наблюдать.

Т а н я. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому -- тысячи.

С е р г е й. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот этот мальчик у себя дома, делать ему нечего, женщины его не любят, мужики, видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.

Т а н я. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.

С е р г е й. Возможно, я просто по картине сужу. Эта картина -клиника. Сам образ клинический. Волк, да еще с горящими глазами -- символ зла, темных сил. Плюс поза "верхом", что подразумевает секс. Да еще фаллосы. Он явно что-то недополучил в детстве и недовзял в юности. Вот и изводит себя. И краски заодно.

Т а н я (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что, психолог, налей-ка чай себе сам!

Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.

12.

Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни улицу. Даже сверчки стихли. Остались только шорохи, дыхание, пульс и скрип половиц.

-- Хорошо у тебя здесь, -- сказала она, оглядываясь вокруг, -- Уютно. Это твоя печатная машинка? Как здорово! Я в детстве мечтала о печатной машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.

Сегодня она была другая -- пышные волосы собраны назад и перетянуты резинкой, вместо любимого оранжевого платья -- белая шелковая блузка и джинсовые, короткие шорты. Почти без косметики, она выглядела строже, невиннее, моложе, словно школьница, всю жизнь просидевшая за учебниками, только загар, покрасивший медными оттенками обнаженные руки и шелковистую кожу бедер придавал ей налет южной распутности.

-- Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.

-- Верно. Как ты догадался?

-- Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.

-- Может быть... -- она подняла на него свои малахитовые глаза и улыбнулась кончиками губ, -- Тебе это нравится?

-- Да, -- осторожно, словно боясь обжечься, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее талии, ответил он, -- ты мне очень нравишься.

Замирая, затаив дыхание, он уходил в свои пальцы, чувствуя под ними грубую ткань, крупные швы, пустые петли для ремня, чуть выше -- мягкий, скользящий, переливчатый, тающий шелк, сквозь который ясно ощущалось ее тепло, гладкость и упругость кожи, чуть ниже... Неуверенно он опустил руки ниже, думая про себя, что на этом сейчас все закончится, но она не отстранилась, не перехватила его настырные, наглые ладони-пауки, дав им возможность пережить, дрожа от возбуждения, все аккуратные изгибы юного гибкого девичьего тела.

-- Мишка! -- ее руки мягко обвили его шею, -- Спасибо тебе.

-- За что?

-- За то, что ты есть... -- на секунду она опустила глаза, -Спасибо... Ты знаешь, мне когда пятнадцать лет было, меня один парень изнасиловал. Ходил за мной, ухаживал, цветы дарил, а потом изнасиловал. Потом на коленях прощенья просил, а я не простила. И в суд не подала. Пусть живет. Потом долго с парнями не могла. Не верила никому. Встречалась с одним, а он меня предал, ушел к другой. Спасибо тебе. Ты... замечательный. Мне с тобой хорошо. Уютно.

Они смотрели друг на друга, она готова была заплакать, он, осмелев, тянулся к ее губам.

-- Леночка! Ты такая... Мне иногда кажется, что я тебя придумал.

И когда объятия стали крепкими, поцелуи страстными, движенья решительными, и ничего уже нельзя было остановить, она расплакалась, наконец, тихо, почти беззвучно, незаметно для него и вдохнула: "Я люблю тебя!"...

Утром они стояли на остановке, в тени металлической крыши, вдыхая свежесть прохладного еще, еще тихого, еще безлюдного утра.

-- Ты сегодня во сколько освобождаешься? -- спросил Миша.

-- Час в три, а что?

-- Хочешь, я тебе ключ оставлю? Чего тебе тетю-то стеснять? Приходи ко мне.

-- Ладно, -- ключ утонул в ее пальцах, затем исчез безвозвратно в кармане шорт. Утром она не прятала волосы, и они снова, как всегда, падали на плечи причудливым золотым водопадом. -- Я приду.