Тайные безумцы Российской империи XVIII века

Одиннадцать лет спустя, 19 февраля 1733 года, в Зимний дворец явился некий человек, объявивший, что знает «слово и дело». В Тайной канцелярии, куда он был немедленно доставлен, выяснилось, что это тульский посадский Прохор Бармашев, уже шестнадцать лет живущий в Петербурге, решивший поделиться со следователями красочным перерассказом своих мыслей, видений и переживаний (см. главу 7). Рассказ произвел такое впечатление, что А. И. Ушаков спросил у Прохора, не повредился ли он в уме, на что последовал уверенный отрицательный ответ. По-видимому, чтобы проверить, не врет ли он, Бармашев был подвергнут пытке, состоявшей из двадцати ударов кнутом, а потом еще одной в двенадцать ударов, но продолжал стоять на своем. Подобное упорство, вероятно, показалось убедительным, Прохора признали сумасшедшим и отправили в новгородский Хутынский монастырь[170]. В 1736 году двум пыткам (первая — 27 ударов) был подвергнут отставной профос Дмитрий Попригаев[171], в 1737‑м — был поднят на дыбу магазеин вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский[172], в 1739‑м — били «батогами нещадно» иноземца Якова Люта[173], в 1740‑м — был пытан шатерный ставочник Конюшенной конторы Василий Смагин[174]. В том же году трижды поднятый на дыбу и в конце концов признанный безумным крепостной крестьянин Леонтий Волков, уже 18 лет живший по фальшивым паспортам, получил последовательно 35, 31 и 30 ударов кнутом[175]. Вместе с тем в те же самые годы без применения пыток были решены судьбы также признанных душевнобольными уже известного нам солдата Герасима Суздальцева (отправлен в монастырь), финна Лауренца Дальрота (выслан в Швецию)[176], солдата Преображенского полка Алексея Корнилова (отдан для лечения отцу)[177], также уже упоминавшегося солдата Степана Маслова (монастырь)[178], посадского Акима Окунева (монастырь)[179], бывшего подьячего Ивана Андреева (монастырь)[180], посадского Сидора Морозова (монастырь)[181], однодворца Аверкия Калдаева (монастырь)[182], крестьянина Фомы Иванова (монастырь)[183] и других.

Чем определялось применение или не применение пытки? Можно предположить, что следователи использовали пытку, чтобы удостовериться, что подследственный действительно безумен и не притворяется. Однако более вероятно, что решение зависело от степени «важности», то есть опасности «сумасбродных речей». Все названные лица — пытанные и не пытанные — так или иначе, упоминали членов царской фамилии или влиятельных вельмож — Петра I, Екатерину I, цесаревну Елизавету Петровну, Ф. М. Апраксина и других, но при этом подвергнутый пытке Бармашев сравнивал петровское время с нынешним не в пользу последнего, намекая на повреждение нравов в царствование Анны Иоанновны. У Попригаева было обнаружено письмо на имя князя Дмитрия Михайловича Голицына с пророчеством, что тот будет «великим государем», и случилось это как раз в ноябре 1736 года, когда был создан Вышний суд по делу бывшего зачинщика «затейки верховников» 1730 года, закончившийся его заключением в Шлиссельбургскую крепость. В свою очередь князь Мещерский написал на имя цесаревны Елизаветы Петровны донос с обвинениями контр-адмирала А. И. Головина, который якобы ругал царствующую императрицу и замышлял убить цесаревну Елизавету Петровну. Яков Лют говорил, что он шведский король, а крестьянин Волков считал себя царем: во время пытки его было велено спрашивать, «для чего он подлинно таким непристойным словом себя называл и в каком намерении, и не имел ли об оном с кем какова злаго вымыслу или разсуждения и не научал ли ево кто» (его показания см. в приложении)[184]. И это при том, что Волков утверждал, что «научил» его не кто иной, как являвшийся ему Иисус Христос. Амбиции Василия Смагина были скромнее: он претендовал лишь на роль царевича, сына Евдокии Лопухиной, первой жены Петра I. Видимо, именно особая серьезность всех этих высказываний и побуждала следователей применять пытки. Показательно, что Смагин, отправленный в 1740 году в Иверский монастырь, два года спустя, когда из монастыря сообщили о его выздоровлении, был вновь доставлен в Петербург на допрос, где опять повторил тоже самое о своем происхождении, и был отправлен теперь уже в Калязин (Свято-Троицкий Макарьев) монастырь с приказанием содержать его там с кляпом во рту, вынимая только для приема пищи. Когда в 1745 году теперь уже из этого монастыря рапортовали о выздоровлении Смагина, велено было содержать его там по-прежнему, поскольку он виновен «в такой важной вине», которая с воцарением Елизаветы Петровны очевидно только усугубилась[185].