Тайные корреспонденты "Полярной звезды"

Этот взгляд Герцена и Огарева разделяет в целом круг тех корреспондентов и сотрудников, которые поставляли материалы для «Полярной звезды». Если мы проследим за этими людьми в 1861–1863 гг., то увидим, что они, с одной стороны, активно участвуют в нелегальной революционной работе, с другой — полемизируют и порою отделяют себя от круга самых решительных революционеров — Чернышевского, Добролюбова и их последователей.

Первым серьезным испытанием для многих помощников и почитателей Герцена были события, последовавшие сразу после реформы: крестьянские и особенно студенческие волнения, первые прокламации.

Логика таких людей, как, например, Н. А. Мельгунов, была примерно такова: крепостное право отменено. Крестьянам и студентам следует не волноваться, а удовольствоваться полученным. В целом все хорошо.

Прочитав статьи Мельгунова «Письма с дороги», Герцен писал Огареву:

«Его <Мельгунова> письма делаются плантаторской клеветой русского народа. Можно быть дураком, кривым, блудить<…>, но мужика не тронь <…>. Я его в гроб е.м. Демосфена заколочу» (XXVII, 184).

Каждое крупное событие 1861–1863 гг. заставляло каждого общественного деятеля четко определять свою позицию — «за» и «против».

«Здесь все перессорились», — констатирует академик П. П. Пекарский в письме к Афанасьеву из Петербурга 11 сентября 1861 г.¹

В этой ссоре Афанасьев и его друзья заняли весьма достойную позицию.

Среди благонамеренных профессоров было много их старых друзей, но к чести сотрудников «Полярной звезды» надо сказать, что они ради дружбы не покривили душой. 16 сентября 1861 г. А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину осуждает либеральных профессоров, которые толкуют о «необходимости промолчать на этот раз, чтобы после иметь возможность действовать». В этом же письме Афанасьев замечает, что «помещики (так красноречиво защищаемые Анненковым) остаются старыми остолопами. Последнее словечко само выпросилось на бумагу вследствие недавнего чтения официальных известий о поручике Остолопове, вашем ярославском помещике. Вот привлекательная личность и какая дерзость! А таких не мало! Земля наша велика и обильна…»²

Проходит несколько недель, и А. Н. Афанасьев делает следующую запись в дневнике: «Профессора ведут себя отвратительно, и нравственная их связь со студентами, кажется, надолго порвана». Когда старые друзья и почитатели Грановского в годовщину его смерти собрались у Кетчера на обед, то Афанасьев с друзьями «пропели gaudeamus, нарочно опустив куплет: „vivat academia, vivat proffessores“; профессорство (особенно в лице благоразумного Чичерина) обиделось. Кроме тостов в память Грановского, Кудрявцева и Белинского был предложен Борисом Чичериным такой: „За сохранение московского университета“, а Афанасьевым — „Да возобновится та нравственная связь между профессорами и студентами, которая теперь порвана“, что было встречено общими рукоплесканиями»³.

«Слышу умолкнувший звук ученой чичеринской речи, / Старца Булгарина тень чую смущенной душой» — так перефразирует известное двустишие Пушкина А. Н. Афанасьев в письме к Е. И. Якушкину от 10 января 1862 г.⁴. Письмо это было передано через А. А. Слепцова. Слепцов захватил с собою в Ярославль также и письмо В. И. Касаткина к Якушкину от 11 января 1862 г., где, между прочим, сообщалось: «После вашего отъезда разрыв прежнего московского кружка стал еще глубже. Теперь уже не может быть и мысли о каких бы то ни было компромиссах с партией Чичерина и K°. Бабст и Соловьев вели себя в Петербурге, как писали оттуда, достойным московских ретроградов образом»⁵.