Тайные сады Могадора

Величайшим теоретиком современного садоводства, несомненно, является Жиль Клеман, автор столь памятных проектов, как поместье Райоль и парк Андрэ Ситроена, не говоря уж о множестве сочинений, включая романы «Тома и путешественник» или «Последний камень», а также ставшие уже классическими работы «Планетарный сад», «Сады как книги», «Ворота», «Сад в движении», «Похвальное слово заброшенным землям» и «Манифест третичного пейзажа». Все эти труды — совокупная защита пространства, обезображенного деятельностью человека, и основной тезис их сводится к следующему: биологическое разнообразие превыше власти. Книги Жиля Клемана — приглашение к размышлению о том, что необходимо понять прежде, чем завоевывать и переделывать; что необходимо наблюдать, дабы действовать совместно с силами природы, а не вопреки им. И, как большинство лучших книг по искусству разведения садов во все времена, эти пытаются донести до нас, что возможно производить, не истощая, собирать урожаи и наслаждаться природными благами, не обедняя и не уничтожая, — словом, жить, не разрушая. Осознанию этого процесса и проблеме непредвиденных изменений природных условий посвящена его, пожалуй, основная книга «Мудрость садовника», где содержится гипотеза, переплетенная с идеей «Волшебных садов Могадора»: «Быть может, садовник вовсе не тот, кто продлевает во времени формы, но тот, кто по возможности продлевает очарование».

Разумеется, совершенно очевидно, что моя книга имеет некое внутреннее сходство с великими литературными образцами — «Снами Эйнштейна» Алана Лайтмана, но особенно с «Невидимыми городами» Итало Кальвино. Оба этих произведения, одно с точки зрения времени, а другое — пространства, взращивают очарование и исследуют максимально возможные границы воображаемого. Но в то же самое время между этими двумя произведениями и «Волшебными садами Могадора» есть существенная разница. Таких различий тоже два. Оба покоятся на условии, что Хассиба заставляет рассказчика по первому ее требованию либо поведать новую историю, либо умереть от неразделенной страсти и выдвигает два условия. Условие первое: не выдумывать никаких садов. Именно так. Все сады в этой книге имеют под собой реальную основу. В реальном мире рай действительно построен человеком, охваченным навязчивой страстью. Условие второе: отыскивать особенную манеру описывать сад, исходя из того желания, что его порождает. Таким образом, каждый сад формально отличается от другого, а в действительности представляет собой великое множество «нарративных регистров». Рассказчик переводит эти желания из мира повествования в поэму любви и вожделения любимой. Их облекает плотью и тщательно документирует, превращая сухой документ в изощренный поэтический образ.

«Волшебные сады Могадора» писались, переписывались и создавались заново во многих местах и организациях, где я работал, за что им и благодарен: Банффскому центру искусств (Канада), где я много лет читал лекции по литературному мастерству; Стенфордскому университету и его Центру латиноамериканских исследований, где я работал приглашенным профессором Фонда Тинкера; а также Национальной системе авторов Мексики, членом которой я состоял, пока работал над этой книгой и над некоторыми другими. После выхода первого издания этого романа несколько десятков женщин решили нанести татуаж на различные части своего тела. Для того, писала мне одна из них, чтобы «продолжить возделывать снаружи и внутри особые, садовые слова вожделения в Могадоре». Всем этим женщинам, решившимся нанести татуаж, телесным распространительницам садов, — моя благодарность.