Тайные записки 1836-1837 годов

"Тебе тоже больно?" - спросила моя участливая супруга, почувствовав мои содрогания. Мне было трудно убедить её, что движения, принесшие ей боль, принесли наслаждение мне. Но когда я захотел её снова, она уже не подпускала меня ни с какой стороны. Я хотел сесть на неё верхом, а она, защищаясь, согнула колени и хватила меня по яйцам. Я рассвирепел и решил её проучить. Рано утром я ушёл из квартиры и весь день провел с друзьями, оставив Н. одну, чтоб впредь неповадно было отказывать мужу. Вечером я застал её заплаканную, напуганную и покорную. Она была уверена, что я оставил её навсегда и так была счастлива моему возвращению, что отдалась мне безропотно, уверяя, что ей уже совсем не больно.

* * *

Всю свою жизнь я не мог найти в себе силы убить человека. На всех дуэлях я позволял противникам стрелять первыми, а потом я либо отказывался от выстрела, либо стрелял в воздух. Я верил, что Бог хранит меня, и ему я вверял свою жизнь. Пули миновали меня.

Если бы поединок можно было бы начинать сразу же после вызова, то тогда всё было бы иначе. А то ко времени дуэли моя злоба проходила, и дуэль уже не представлялась мне отмщением за оскорбление, а была просто рискованной игрой. Умом я понимал, что врага надо убить, иначе он убьёт тебя, но решиться на убийство мне не позволяло сердце. В бою есть жар, который увлекает стремительным движением, и ты убиваешь сгоряча. Дуэль же предприятие холодное, искусственное, с условиями и правилами, которые раздражают мысль, а не чувство. Убийство на дуэли для меня нетерпимо хладнокровно. Моё великодушие и прощение слаще, чем убийство по правилам.

Когда я вижу дымок из пистолета противника и чувствую, что пуля пролетела мимо, радость жизни окатывает меня с ног до головы, и я счастлив поделиться этой радостью с бывшим противником, пренебрегая своим выстрелом. Если бы пуля попала в меня, то, я уверен, ненависть бы снова вспыхнула во мне и я бы из последних сил прицелился и выстрелил во врага.

К моменту дуэли причины, её вызвавшие, всегда начинали мне казаться ничтожными, и только боязнь бесчестия заставляла меня доводить дело до конца.

Но упоение жизнью после дуэли бывало настолько сильным, что в периоды сплина я подумывал о дуэли как о лекарстве, которое хорошо бы принять. Так и получалось, что меня оскорбляли в дни моего мрачного расположения духа, и дуэль служила мне вместо кровопускания, но бескровного.

Я завидовал моим противникам, которые находили в себе силы стрелять в меня.

Единственным желанием, которое я испытывал, являясь на место поединка, было желание, чтобы всё поскорее закончилось. И теперь меня страшит это чувство. Никто мне так не мешал в жизни, как Дантес. Тут уже не может быть и речи о примирении, и кому-то из нас придется умереть. На этот раз я не поддамся своему дуэльному благодушию, и для этого я не даю своей злобе утихнуть. К счастью, Дантес заботится об этом даже больше, чем я.

Если б я убил кого-нибудь раньше, я бы чувствовал себя гораздо уверенней.

Но я также знаю, что, если я убью человека, жизнь моя уже не будет прежней, ибо я обрету способность убивать хладнокровно. Впервые я понял это ещё в Лицее, когда обнаружилось, что мой Сазонов совершил семь убийств. С тех пор меня занимала мысль о том, что за изменения происходят в человеке после убийства.

До сих пор я сожалею, что не вызвал Сазонова на откровенный разговор. Я стал искать дуэлей, чтобы испытать себя, поставив перед необходимостью убить человека.

В "Онегине" я осмелился убить Ленского и воплотить в поэзии то, что, возможно, мне никогда не удастся в жизни.

Условия поединка с Дантесом должны быть беспощадными, и это должно вынудить меня на смертельный выстрел.

* * *

Панический страх находит на меня, если я вдруг оказываюсь без женщины, готовой для меня раздвинуть ноги. Чувство это подобно страху ныряльщика, который может лишь недолгие мгновенья находиться под водой и ощущать себя рыбой. Он спокоен, ибо знает, что, когда ему потребуется воздух, он всплывет на поверхность и вдохнёт полной грудью. Но если какое-то препятствие помешает ему вынырнуть, он начнёт задыхаться, и смертельный страх пронзает его.

Так и я ныряю в бесконечный океан забот. И я вдыхаю полной грудью, когда предо мной распахивается пизда. Если же её нет, я начинаю задыхаться. Это происходит, когда я уезжаю от Н. или когда она отлучается от меня.

Одиночество делает из меня сатира.

Бляди - мои спасительницы в такую пору, и поэтому я не смею оказаться без денег.

* * *

Вот уже давно я не только не возражаю, а бываю рад, когда Н. ездит на балы одна. Стоит ей выйти за порог, как я устремляюсь к свежей пизде и, ебя, представляю, как я буду дома поджидать Н., раздевать её, усталую и потную после танцев, а потом всуну ей пару раз, прежде чем дать хуй в рот, чтобы пиздяной запах, бывший на нём, казался ей своим.

Но однажды я поторопился, не сделал этой маскировки, а прямо приставил ей хуй ко рту. Она взяла его и тут же возмущенно отстранилась. "Ты пахнешь другой женщиной", - сказала она и подняла на меня загоревшиеся глаза.