Тайные знаки

— Японцы странные люди. Они считают, что в человеке главное — пупок. Зародыш развивается из трех клеток, которые расположены внутри человека в районе пупка. Именно через эти три клетки организм и соединяется со всем мирозданием. То есть мир находится внутри человека. А то, что мы видим — это изнанка. Они считают, что мир обладает большим количеством измерений, чем мы думаем… — басист взглянул на оторопевшую Катьку и рассмеялся. — Ладно! Не грузись! Это же японцы! А какой художник тебе нравится?

Эдик медленно двинулся дальше по улочке.

— Ну… так сразу и не вспомнишь. Сальвадор Дали! — сказала Катька и последовала за басистом.

— Сальвадор хорош, не спорю. Хотя он скорее ментален, чем всеобъемлющ. Но то, что мы видели в Помпиду — Лежэ, Матисс, Кандинский, — живо спросил Эдик. — разве это не похоже на музыку? Странно, что ты, музыкант, не чувствуешь прелести абстрактного искусства. Оно ведь более выразительно, чем подражательное! Мне кажется, человек нашего времени более нуждается не в изображении видимого — для этого есть масса других замечательных способов (фото и цифровой аппарат, видео), а в отображении невидимого — эмоций, состояний, ментальных форм. И, может быть, в инвентаризации уже найденного. Так, как диджей составляет музыку из готорвых треков, добавляя к ним что-то еще. Что-то свое, так и современный художник оперирует фрагментами мира, добавляя к ним что-то свое. По-моему это замечательно.

Катька недоверчиво посмотрела на спутника.

— А ты не слишком умен для басиста?

— Извини, — усмехнулся Эдик. — Я ведь не умею играть!

— Ничего не понимаю! — воскликнула она и оступилась. — И как ты попал в» Роботы»?

— Наверное, больше некого было взять… — рука Эда опять оказалась вовремя. Катька схватилась за нее и больше не отпускала пока они не прошли всю улочку. Они уделили внимание всем галерейкам — в одних они мельком окинули работы и вышли, в другие не заходили, удовлетворившись осмотром витрины, в третьих оставались долго, рассматривали картины, а басист спрашивал что-то на французском у глерейщика (или кто там был), забирал проспекты, визитки и вежливо прощлся.

— А ты ничего так по френчу спикаешь! — одобрительно оценила Стрельцова, когда они остановились и дверей последнего заведения, над которым красовалась красно-белая вывеска «Coup d'Oeil».

— «Взгляд» — перевел басист и взялся за ручку.

— Я не пойду, — сказала Катька. — Я чувствую себя там, как дура. Эти французы меня доконают. Что я, виновата, что выросла в говне? Чего они меня постоянно осуждают? Кажется, я понимаю нашего гитариста.

— Да не осуждают они тебя! — попытался урезонить артистку Эд. — Это тебе кажется! Им все равно!

— Может, и все равно, — насупилась Катька. — А мне — нет. Я буду здесь нюхать воздух. Знаешь, мне кажется, он пахнет Гольфстримом. И вообще, чего ты так ходишь по этим галереям, будто у тебя какое-то дело? Или ты так дико любишь картины?!

— Мне нужно купить гравюру, — улыбнулся Эдик. — Для друга. Ну хорошо, я быстро!

Он понимающе взглянул на Катькины каблуки и нырнул в двери «Coup d'Oeil».

Принц

Марго стояла во дворе дома Аурелии и улыбались. Сегодня ей казалось, что она в Париже — одна. А прохожие, что проходят иногда по улицам — всего лишь актеры, дополняющие пейзаж до совершенства.

И полного совершенства пейзаж достиг бы, если бы вдруг неожиданно, совершенно нечаянно и чудесно, она познакомилась бы вдруг с прекрасным принцем.

Она не хотела бы знать ни кто он, ни что он. Но он был бы прекрасен и угадывал бы желания. Они вместе катались бы на алом кабриолете, купили бы разноцветный букет воздушных шариков и отпускали бы их один за другим в небо. И шарики летали бы над Парижем, будто строчки песен или мелодия флейты.

Марго вздохнула и опять пожалела, что оставила инструмент у Черепа.

— Но нет-нет! — сказала она себе вслух. — Умерла, так умерла. Никаких флейт.

Русские слова прозвучали страно и чуждо. Так, будто их сказал кто-то другой.

И Марго поправилась по-французски:

— Jamais la futte!

Дождик прибил листья и оставил на песке оспины. Марго наклонилась и подняла старый, уже не упругий мяч, и погладила серую проплешину резины. Когда-то такой же затертый был у них во дворе у бабушки. И они играли этим мячом около глухой стены, за которой была спальня бабы Клавы. Баба Клава гоняла детей, но место было уж таким удобным, что они все равно возвращались. А беготня была еще одним развлечением.

Марго смахнула прилипшие песчинки, прижала мяч к уху и, стукнув по резине пальцем, прислушалась, как волна звона совершает внутри медленные круги.

Словно песок, словно пузырьки звука в шейном позвонке, когда ныряешь в море. Словно мяч обожрался кислого.

Взвизгнул клаксон. Марго опустила руки, мяч прокатился, пачкаясь в мокрой корке песка, точно котлета в муке, и оставил за собой сухую дорожку. Клаксон позвал опять — влажно и печально, словно маневрушка в Ялуторовске.