Тайный брат (сборник)

И как быть с тоской, с островными шлюхами, высматривающими тебя прямо на пирсе? Как быть с завхозом рыббазы, выбросившим на улицу под дождь целую библиотеку – за ненадобностью? Хемингуэй и Гофман, Лесков и Сергеев-Ценский, даже, черт возьми, титаны соцреализма Г. Марков и С. Сартаков покрывались во дворе рыббазы серой пленкой плесени. А попойки в кафе «Восток», заканчивавшиеся грандиозными, как океанский прилив, драками? А рыбак Хавро, славившийся на весь остров чудовищной, как смерть, изжогой, но принципиально принимающий только одеколон «Шипр»?

Наш научный поселок находился в десяти километрах от Южно-Сахалинска.

Стоило завыть метели, отключался свет (рвались провода), исчезала вода (обесточивались насосы), кончался уголь в котельных – кочегары держали температуру ровно такую, чтобы не замерзнуть, лежа на котлах. А я варил на свече кофе и обдумывал сюжет. Давние детские представления о несовместимости жизни реальной и книжной поднимались из подсознания. Вот, скажем, однажды на сопке Батальонной (Итуруп) мы попали в туман, внезапно свалившийся с океана. Промозглый белый туман, в котором собственную руку не видно. Всю холодную ночь мы провели под дождем и ветром, костер разжечь было не из чего – сырой бамбук не горит. Такой эпизод, само собой, просился в будущую повесть, но ведь добравшись в конце концов до лагеря, мы запили. Мы целые сутки выгоняли из организмов холод и стресс исключительно с помощью спирта. Что скажет об этом рецензент А. Заборный?

Вой метели. Свеча. Сил нет, как хотелось описать рыжие шапки пены на водоворотах ручьев, бегущих с размытой вершины Берутарубе. А ледяная звезда вулкана Атсонупури, отраженная в синей бухте? А речка Тихая, теряющаяся в песках, не добежав какой-то сотни метров до океана? Вот что примешивалось к желанию написать новую повесть. Такую, чтобы читатель задыхался от нежности и грусти – тайной и явной.

Дым из труб,
а тропа снежная.
Нежный и грубый,
но больше нежный,
я прихожу в незнакомый дом,
в дом, где мне каждый угол знаком,
где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»
Я не остыл, я просто простыл.
Я изучил от доски до доски
комнату, где шелестят сквозняки.
Комнату, где прокурен насквозь
каждый проржавленный рыжий гвоздь.
Мне говорят: «Успокойся, поэт.
Обидами полон белый свет».
Но кто же увидит, что в сердце моем
Дева-Обида играет копьем?

Вот оно!

«Дева-Обида».

Чем плохо название?

Ведь ко всему была примешана ты.

Или напротив, это к тебе все было примешано…

Ну да, светлый герой. Хорошая фамилия. Но ведь рано или поздно рядом с Михаилом Тропининым окажутся рыбак Хавро или богодул Сказкин. Закричат весело: «Наливай!» – и всё испортят.

Нет, искусство это миф.

Истинное искусство всегда произрастает из мифа.

Сил нет, как темными сахалинскими вечерами хотелось написать о Деметре, о похищении ее дочери, о вечных, как мир, проблемах. Прислушиваясь к вою сахалинской метели, я видел нежные зеленые луга Нисейской долины. Совсем как пологие склоны вулкана Богдан Хмельницкий, поросшие лилиями и чудовищными колокольчиками, только на лугах Нисейской долины росли нарциссы. Вот темный нарцисс. Его вырастила Гея. Чудесный цветок восхитил богов и людей, от его благоухания смеялось море. Совсем юная Персефона, несчастная дочь богини Деметры, в изумлении застыла перед невиданным цветком. Откуда ей было знать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке? Ведь вырастила Гея этот цветок по наущению самого Зевса. Зевс собирался отдать Персефону Гадесу – богу мрака (он же Аид, он же Плутон, он же Полидегмон). Как сказать об этом Деметре? Как сказать такое Персефоне, обожающей Солнце?

Да никак. Зевс не собирался с кем-нибудь объясняться.

Паюза, кстати, в таких случаях вел себя совсем как Зевс.

Разверзлась земля, и Гадес унес Персефону – в царство мрака. Но до слуха богини Деметры донесся короткий вскрик.

«Геката, ты слышала?»

«Да, Деметра».

«Где Персефона?»

«Спроси Аполлона».

Гипокризия.

Деметре лгали все, одни из страха, другие от незнания. Ей лгали даже вещие птицы. А Аполлон, видящий все, странное высказал утешение: «Смирись, Деметра. Конечно, Персефона в руках Гадеса. Но ведь Гадес, он твой брат».

Извращенцы.

Вой метели. Тропинин среди богодулов. Персефона любуется нарциссом, а некий А. Заборный пишет рецензии. Боже мой, неужели это навсегда? И почему это А. Задорный представляет страну, народ, всю многонациональную советскую литературу, а я ничего и никого не представляю, только сую палки в колеса.

Какие палки?

В какие колеса?