Тайный дневник Марии-Антуанетты

Нынче утром Эрик вернулся в мои апартаменты в тот момент, когда мне укладывали волосы в высокую прическу, а я готовилась нанести на лицо румяна. В этот час в комнате всегда толпилось много людей, которые во время этого ежедневного ритуала надеялись шепнуть мне словечко или передать письменное прошение. Но в это утро число посетителей было невелико – здесь находились лишь венгры из посольства при дворе моей матери да несколько зевак. Они лениво наблюдали, как я сижу в центре комнаты перед зеркалом в полный рост за невысоким столиком, на котором были разложены щетки, расчески и заколки, а на особой позолоченной подставке стоял мой серебряный парик.

Андрэ как раз расчесывал мои длинные волосы, когда вошел Эрик. Он был очень красив в ливрее из бледно-голубого бархата и с пеной кружев на воротнике. Я кивком головы приветствовала его, и он, приблизившись к туалетному столику, опустился на низенькую табуретку у моих ног. Он выглядел усталым.

– Как себя чувствует Амели? – обратилась я к нему по-немецки.

– Все еще жалуется на боли, ваше высочество. Ночью она спала очень плохо.

– Я распоряжусь, чтобы акушерка навестила ее еще раз, – пообещала я Эрику.

– Вчера вы были очень добры к Амели. Я пришел, чтобы поблагодарить вас.

– Я знаю, как трепетно ты к ней относишься.

У Эрика вытянулось лицо, он явно страдал.

– Если бы вы только знали, как у нас обстоят дела. О том, как я сожалею… о поступке, который совершил прошлым летом.

Он говорил негромко, почти шепотом, опустив глаза. Я поняла, что он жалеет о своей женитьбе на Амели, и его признание обрадовало меня.

– Я поступил так лишь потому, что мой отец настаивал на том, чтобы я женился, да еще и старший грум сказал, что, прежде чем стать королевским конюшим, я обязан обзавестись семьей.

– Я все помню.

При этих словах он поднял голову, и выражение боли и несбывшейся надежды в его глазах заставило меня ощутить мимолетный прилив симпатии к нему. Симпатии и, должна признать, любви.

– Я бы тоже очень хотела, чтобы все было по-другому, – продолжала я негромким голосом, так, чтобы меня могли слышать только Эрик и Андрэ, я была уверена, что Андрэ ни слова не понимает по-немецки. – По-другому для нас обоих.

– Но ваше высочество пользуется большим успехом. Вы очень грациозны и величественны. И очень красивы.

– И очень одинока.

– Если я могу составить компанию вашему высочеству, вам достаточно лишь приказать.

– Благодарю тебя, Эрик. Может статься, я так и сделаю. Так приятно поговорить на родном языке с кем-либо, кто владеет им так же хорошо, как я.

– Я пришел, чтобы сообщить вам еще кое-что, – сказал Эрик. – Амели просит вас стать крестной матерью нашего ребенка.

Если бы Эрик не признался в том, что несчастлив в браке, подобная просьба причинила бы мне нешуточную боль. Участие в торжественной церемонии чествования Эрика и Амели в качестве родителей, несомненно, стало бы для меня настоящей пыткой. Но теперь, зная об их натянутых отношениях и о его разочаровании в семейной жизни, перспектива присутствия во время крещения новорожденного выглядела не столь удручающей. Собственно говоря, я ожидала этого чуть ли не с нетерпением. О чем и сообщила Эрику, а он в ответ поцеловал мне руку, непозволительно долго, как мне показалось, склонившись над ней, и ушел.

28 декабря 1770 года.

Я решила, что отныне не буду больше надевать корсет с ребрами из китового уса. Он так давит мне на грудь, что временами даже больно дышать. Мадам де Нуайе настаивает, чтобы я носила его. Однако я решительно и твердо отказалась, мои камеристки и горничные повинуются мне. Я им нравлюсь, а мадам де Нуайе они не любят. И теперь, одевая меня, они вынимают злосчастные ребра из корсета.

4 января 1771 года.

Мой маленький бунт по поводу ребер из китового уса для корсета вызвал нешуточный переполох при дворе.

Мадам де Нуайе в гневе отправилась к графу Мерси и пожаловалась на мое непослушание, заявив, что своим поведением я наношу оскорбление лично королю, который назначил ее моей наставницей. Шуазель тоже, естественно, прослышал о моем конфликте с мадам де Нуайе и прислал мне лаконичную записку с приказанием впредь непременно носить корсет. Аббат Вермон, один из немногих придворных, кто, подобно моему Людовику, увидел в происходящем юмористические нотки, нанес мне визит и с улыбкой поинтересовался ходом боевых действий в «войне корсетов». При этом он не преминул напомнить, что матушка, отправляя меня в Париж, повелела мне во всем следовать французским обычаям. Так что если француженки носят корсеты с ребрами из китового уса, то так же должна поступать и я.

В течение недели или около того глаза всех придворных были прикованы к моей талии, которая, к счастью, оставалась очень тонкой вне зависимости от того, задыхалась я в жестких объятиях китового уса или нет.

– Так носит она их или нет? – перешептывались друг с другом великосветские дамы и господа на галереях.