Тайный дневник Натальи Гончаровой

Я и сейчас прекрасно помню, что в 1835 году в Россию прибыли тысячи французов – и путешественников, и эмигрантов. А еще оставалось более сотни тысяч взятых в плен, а потом отпущенных на свободу наполеоновских солдат, которые не собирались возвращаться во Францию. Многие выживания ради работали у крестьян или же перевоплощались в учителей, гувернеров и гувернанток и учили французскому детей своих хозяев. Мои родители заполучили повара и швею, которые не захотели вновь увидеть родину.

И в среде богатых коммерсантов, и в аристократических кругах наплыв эмигрантов, бежавших от Революции, – модисток, парикмахеров, цирюльников, горничных, как и многочисленных гувернанток, – дал возможность французскому языку проникнуть во все слои российского общества.

Свободный французский повышал социальное положение и обеспечивал карьеру и будущее.

Нам давали солидную литературную подготовку: мы не только изучали комедии Мольера, трагедии Корнеля и Расина, но и могли прочесть наизусть или сыграть целые сцены.

В тайне от матери мы с сестрами переодевались и разыгрывали театральные сценки в дальнем углу дома, рядом с комнатой отца; мы были уверены, что она туда и близко не подойдет!

И мои друзья, и я сама читали Шатобриана, Стендаля, Ламартина, Гюго и даже одного французского поэта, некоего Парни.

Эварист Парни написал множество непристойных произведений, таких, как «Любовные стихи» и «Галантная Библия». Его настоящее имя навевало грезы: звали его Эварист де Форж де Парни; звучание этого имени погружало в мир бальзаковских героев.

Александр, автор любовных стихов, питал к нему восторженное уважение. Разве не сам он заявил: «Парни мой учитель!»?

Парни был выходцем с острова Реюньон, а в те времена наша Россия поддерживала с этим островом близкие отношения. Таковы мистерии истории мира.

Но тем, кого мы обожали и превозносили до небес, был Расин.

О, Расин, Расин! Он был нашим кумиром; благодаря ему мы, как и все юные придворные дамы, переживали великие расиновские страсти, разрывающие нашу тусклую супружескую жизнь и растительное существование.

Часто случалось, что большая разница в возрасте с супругом толкала некоторых жен уподобляться Федре, проникаясь запретной страстью к Ипполиту, своему пасынку.

А поскольку общество с неколебимой определенностью считало женщину существом зависимым, ни одной из нас не суждено было сбросить это давившее на нас свинцовое имперское ярмо. Когда мы сидели в зрительном зале на представлении трагедии «Андромаха», то какая Гермиона не мечтала бы убить своего Пирра!

Выходя из театра после «Федры», я была глубоко взволнована; ни одна другая пьеса не произвела на меня столь сильного впечатления. Это стало откровением: я была Федрой!

Было странное сходство в обстоятельствах нашего появления на свет: она – дочь царя Миноса и Пасифаи, прославившейся противоестественной любовью с быком… проклятая кровь текла в ее венах; как она ни боролась, ее мрачный конец был неизбежен. Чем отчаянней сопротивлялась она несправедливой судьбе, тем теснее сжимались тенета трагедии.

Как и у Федры, мое происхождение вызывало сомнения; я была дочерью впавшего в безумие отца и жестокосердной матери, скрывающей свое родство, а также грешившей адюльтером.

От Венеры я получила в удел красоту и полагала, что это верный залог успеха и счастья; оказалось, ничего подобного; как и у Федры, это стало моим проклятьем: красота подвигла меня предать мужа, что и вызвало его смерть. Такой создала меня природа, и я буду нести это бремя как свой крест.

Подобно приговору Фатума у латинян или Мойр у греков, я тоже была обречена исполнить свою судьбу. Меня пожирала внутренняя отрава, как пуля, терзавшая Александра в его последние минуты.

А вот мужчины предпочитали трагедии Корнеля; эти трагедии представлялись уроками силы воли, преодоления себя, порождавшими героизм. Молодые люди воображали себя доном Родриго в «Сиде» и с воображаемой шпагой в руке декламировали:

– Сын, храбр ты или трус?

или же:

– Честь всех в свете благ дороже,

И будь граф Гормас жив, теперь я б сделал то же.

Затем, глядя друг на друга с ненавистью, гневно бросали:

– Рассей мое незнанье, дона Дьего знаешь ты?

Не требовалось больших усилий воображения, чтобы перенести ситуацию в «Сиде» на противостояние Александра с одной стороны и барона Геккерна и Жоржа Дантеса с другой. Барон – дон Дьего, слишком старый, чтобы отомстить за себя самому, просит сделать это своего сына Дантеса-Родриго!

Пьесы Корнеля идеально соответствовали воинственному реваншистскому духу, царившему при дворе, особенно среди офицеров, униженных Наполеоном в 1812 году, и в аристократических семьях, мечтающих позолотить свой фамильный герб.

Этот дух владел и кадетами, и офицерами, желавшими обратить на себя внимание императора.

Они всегда вызывались добровольцами на любое военное задание, стремясь покрыть себя славой и дослужиться до высших чинов.