Тайный код гения

Это походило не то на допрос, не то на неумеренное любопытство.

– Работа как работа… Хочется писать не только фельетоны, но и большие вещи. Романы…

Нарбут кивнул.

Он еще не знал, что пространство вокруг него уже искривилось, и каким-то странным способом окружающие его люди и обстановка перемещались в пространство романа.

– Мне кажется, твое лицо знакомо.

Здесь он похолодел. И опять непонятно – почему.

– Киев, – внезапно тихим голосом сказал он. – Девятнадцатый год. Кафе «ХЛАМ». Ты читал там стихи.

Глаза Нарбута расширились.

– Точно! – воскликнул он громовым голосом и хлопнул себя по лбу. – Точно! Киев – хорошее было место это кафе. Жаль, что закрылось…

Булгаков хотел сказать еще о Шкловском, но замолчал. Вспоминать этого типа совершенно не хотелось. Холодком веяло от Нарбута, словно в жаркой летней Москве вдруг дохнуло стужей. Или это зимний Киев воскрес в памяти. Презанятное место было это кафе «ХЛАМ» – что расшифровывалось как художники, литераторы, артисты и музыканты. А по буквам – было смешное слово «ХЛАМ». Хлам и есть, лучше не скажешь…

– Я сейчас за водой. Туда и обратно… – сказал Катаев, срываясь с места…

Он пошел к киоску за водой…

Олеша топтался рядом, словно не решаясь сеть.

– Вот издательство открыл, – будничным тоном сказал Нарбут. – «Земля и фабрика».

– Современное название, – в голосе Булгакова прозвучала насмешка. – Вполне в рабоче-крестьянском стиле. – Он на секунду закрыл глаза, а, когда открыл, увидел немигающие глаза Нарбута, он утонул в них, потом вынырнул.

«Аки змий, право, – подумал он. – Страшный человек. Богохульник».

Странная тоска нахлынула на него. Вдруг захотелось бросить работу в «Гудке» и заняться романами, писать, писать и писать.

Он глубоко вздохнул. Этот ветер, который доносил пресновато-горький запах воды и земли, и распустившейся зелени… Но вместо этого – поденщина, фельетоны!

– Что вы сказали, – перебил его Нарбут. – Фельетоны?

– Я говорил вслух? – удивился он.

– Да.

– Нехорошо, заговариваюсь.

Хотелось попроситься в издательство к Нарбуту, с еще ненаписанным романом, захватить эту территорию, сделать ее своей. Упрочить шаткое положение, но что-то мешало легко и беззаботно отдаться текущему моменту.

«Никогда и ничего не просите».

А Нарбут сейчас был явно сильнее, чем он, Булгаков.

– Вы ведь, кажется, сын священника? – спросил его Нарбут.

– Кто сказал? – в притворном ужасе воскликнул Булгаков. – Зарэжу, – и он комично схватился за голову. Он всегда любил разыгрывать людей шутливыми сценками. Но сейчас это было не как в юности – от избытка сил и энергии. Сейчас это была форма защиты, юродство, которое спасало от того темного и страшного, что гнездилось в Москве.

Легкая сардоническая ухмылка скользнула по губам Нарбута, но он ничего не ответил.

– А вы знаете, что Бога не существует?

– Как не существует? – возразил Булгаков. – Вы можете представить доказательства?

Олеша рассмеялся.

Но во взгляде Нарбута показался нехороший блеск.

– Могу, – сказал он с каким-то непонятным упрямством. – И докажу.

Вернулся Катаев с кружкой абрикосовой воды в руках.

На губах, как усики была пена.

– О чем спор?

– Вот он, – кивнул Булгаков на Нарбута, – сказал, что Бога нет.

Катаев смотрел на него спокойно. Чересчур спокойно.

– Что ты скажешь?

– Есть, есть! – в комичном ужасе Булгаков воздел руки к небу. – Как это нет? Быть не может, чтобы Бога не было, милосердного и грозного…

Валентин смотрел на него, прищурившись.

– Все юродствуешь, – сказал он с какой-то зловещей интонацией. – Пижонишь! Белогвардейские штучки проглядывают.

Булгаков как-то вдруг сник.

– Да. – Опустил он голову, словно в притворной печали. – Каюсь…

«Лавочка на Патриарших, закат… эта троица… спор о Боге… все могло бы стать началом неплохого романа», – подумал он.

Но о чем? О том, что эти люди нагрянули в Москву и решили здесь заняться дьявольщиной. Точно! Развеселился он. Эти бесшабашные шумные одесситы, левантийцы, пожалуй, ничем другим заниматься и не могут. Чертовщина явно в их вкусе. Особенно этот Нарбут… Но и его, скорее всего, ждет страшная судьба. Виденье промелькнуло и исчезло. Больной Нарбут тонет в темной холодной воде.

– Мы сейчас собираемся в одно место, на литературное собрание. Ты с нами, али как? – спросил Катаев.

– С вами. С вами, а впрочем, не знаю. Расхотелось куда-либо идти.

– Тогда, если передумаешь – догоняй! – Они поднялись и словно растаяли в теплых весенних сумерках.

Он остался на скамейке один.

– В час небывало жаркого заката, – задумчиво сказал Булгаков. – Однако…

Москва. Наши дни

Теперь Екатерина Сыромятникова была в Москве с совсем другим настроением, чем это было семь месяцев назад. Тот водораздел, который пролег в ее душе, заставил по-другому смотреть на некоторые вещи, в частности, то, что вчера еще казалось важным, сегодня уже потеряло свое значение.

Смерть близкого друга, потрясшая ее, вдруг совсем по-иному высветила ценность жизни. А еще пришло понимание, что жила она, тратя время на ерунду, которая не стоит и выеденного яйца.

«Боже, ну, почему я была такой глупой? – повторяла она, как заведенная. – Ну, почему?…»