Тайный коридор

Литературный институт, в который Звонарев поступил, бросив после третьего курса медицинский институт, был весьма свободным по тем временам, веселым, лишенным казарменных порядков заведением. Его студенты, как и положено, грезили о Париже Хемингуэя, Джойса, Фицджеральда, не зная еще, что литературная Москва 80-х годов стоила Парижа, Лондона и Вены, вместе взятых. Занятия и семинары юных писателей проходили в доме, который сам по себе являлся литературным памятником, – всемирно известным по «Мастеру и Маргарите» «Грибоедовым» на Тверском бульваре, 25. Все литинститутовцы, кроме, может быть, переводчиков, считали себя великими – а собиралось ли когда-нибудь в Париже по три сотни великих? Пусть, по большому счету, среди них истинно талантливых были единицы, но какова общая атмосфера?! Ведь любой русский писатель, что ни говори, наследник Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Он может и писать не очень хорошо, но мыслит всегда глубже и масштабней, чем француз или американец.

О, этот прекрасный мир еще не воплощенных литературных идей, сюжетов, приемов! Он не нужен читателям, но как он нужен писателям, чтобы почувствовать в себе уверенность, чтобы забыть о том времени, когда стеснялся своего писательства, когда прятался с заветной тетрадкой от глаз домашних! Основатель Литературного института Максим Горький, видимо, хорошо понимал все это, пройдя «в людях» школу человеческих насмешек.

Но именно в этом веселом и либеральном Литинституте начались неприятности, цепь которых впоследствии до неузнаваемости изменила жизнь Звонарева.

В понедельник, ничего не подозревая, он приехал со спортбазы в институт на аттестацию. В отличие от других работающих студентов, Алексей учился не на заочном, а на дневном отделении: суточный график работы на «скорой» это позволял (на полставки выходило одни сутки в неделю). Однако на очном отделении было больше формальностей. Чтобы считаться аттестованным по всем предметам за первое полугодие, следовало, после всех экзаменов и зачетов, пройти еще «творческую и общественно-политическую аттестацию». Впрочем, политических вопросов здесь почти не задавали, просто смотрели характеристику руководителя литературного семинара, статистику посещаемости и, самое противное, учиняли дознание насчет общественной нагрузки. У Звонарева всегда были проблемы по поводу посещаемости и нагрузки. Но он, как и большинство студентов, «косил», уверял, что пропускает часы из-за необходимости дежурить среди недели на «скорой» (хотя на самом деле это случалось редко работал он, в основном, по субботам и воскресеньям), а касательно нагрузок нагло заявлял, что ведет на «скорой» большую комсомольскую работу, поэтому на Литинститут его не хватает. В общем, обычный треп прогульщика и уклониста, в который никто не считал нужным особо вдаваться. Звонарев даже взносы не платил в студенческой комсомольской организации, ссылаясь, что делает это у себя на подстанции (здесь он не врал).

Чаще всего никому в голову не приходило спросить его, а зачем же он продолжает медицинскую работу, учась на дневном отделении гуманитарного вуза, а если кто-то и спрашивал, то Звонарев отвечал, что он получает на «скорой» бесценный для писателя опыт; да и разве плохо – иметь в Советской стране две профессии?

Но на нынешней аттестации Алексея ждал неприятный сюрприз. Председатель комиссии, парторг Литинститута, зачитал резко отрицательную, даже разгромную творческую характеристику на Звонарева. Самого руководителя семинара, прозаика Пальцева, на комиссии не было. Но под документом стояла его подпись. У Звонарева с Пальцевым были ровные, хотя и не слишком теплые отношения (из-за апломба Звонарева иногда было не совсем ясно, кто же на самом деле руководитель семинара). Склонного к сентиментальности Пальцева порой шокировали откровенные «физиологические очерки» Звонарева, но творческие способности его он никогда сомнению не подвергал. А в этой характеристике, даже не переговорив предварительно со Звонаревым, Пальцев утверждал, что его студент «обнаружил полную художественную беспомощность», «оказался под разлагающим влиянием буржуазной человеконенавистнической литературы».

Звонарев сидел, потрясенный. Но это был лишь первый удар. Второй нанес ему комсорг института, человек с порочным лицом, хотя сразу трудно было объяснить, что же именно в нем порочного. Но если приглядеться, становилось ясно: при довольно кустистых рыжих бровях красные ячменистые веки его были совершенно лишены ресниц, – сжег он их, что ли. Поэтому улыбался комсорг вполне благообразно, а смотрел страшно, как филин. По странному совпадению, и фамилия его была – Филин.

Филин вдруг зачитал две справки. Одна была из отдела кадров Московской станции скорой помощи – о том, что фельдшер Звонарев А.И. за минувший год лишь три раза дежурил в будние дни, другая – из комсомольской организации той же станции: что член ВЛКСМ Звонарев, работая на полставки, существенного участия в общественно-политической жизни коллектива не принимал.