Тайный советник

Иван вспоминал начало 1547 года — венчание на царство, свадьбу с Анастасией, первые успешные дела, когда удалось преодолеть, сломать боярскую оппозицию. Но свадьба вспоминалась приятнее всего. В этом обряде не было ничего натянутого, опасного. И ответственность перед молодой женой, семьей, хоть и была велика, но не шла в сравнение с тяжкой ответственностью воцарения. К памяти о свадьбе Иван прибегал, когда совсем уж становилось беспросветно. Иван прятался в то 3 февраля, в единственный день жизни, с утра до ночи прошедший в радости.

Ох, и снежной была та зима! — но солнце ежедневно показывалось над Москвой, золотило купола, осыпало алмазами деревья, весь кремлевский двор. Ивану почему-то вспоминался краткий миг выхода из церкви. Не венчание у алтаря, не застолье, не брачная ночь, а именно тот единственный шаг через порог Успенского собора. Он сравнивал его с точно таким шагом двухнедельной давности, когда выходил после венчания на царство. Погода была одинаковая — солнечно-снежная, и люди на площади собрались те же — московский люд, дворяне, беломестцы, жильцы. Но что-то разнило эти два выхода.

16 января первый русский венчанный царь был встречен криками привета, бросанием шапок, звоном колоколов. Но глаза людей светились тревогой. Что несет им вселенское значение московского правителя? На что он покушается? Вдруг объявит сейчас войну всему неправославному миру? А мы тогда как?

А 3 февраля — дело другое! Народ завопил дружно, колокола ударили в лад, чуть не лопнули от счастья. Их «малиновый звон» превратился в «малиновый вопль». «Все были с ног до головы в малине», — улыбнулся Иван.

Люди радовались от души и не могли наглядеться на красавицу Настю, выигравшую царские смотрины — открытый конкурс невест. Всех умиляло, что царь — сам сирота с 3 и 8 лет — тоже взял за себя сироту. И когда после венчания молодая пара остановилась на ступеньках восточных врат собора и собиралась ступить на ковровую дорожку, проложенную по снегу к дворцовой лестнице и Красному крыльцу, жениховы дружки — подвыпившие кравчие бросили в толпу «посыпку» — мелкие золотые и серебряные монеты. Так народ не сразу на них и кинулся! Промедлил миг, боясь оторвать глаза от царя и царицы. Этот миг Ивану был дороже всех кремлевских сокровищ, он бы каждый день опустошал сундуки, лишь бы так верили и любили. Но что поделаешь, жизнь гораздо скучнее праздника.

Хорошо бы, если просто скучнее. Она — страшнее, злее, завистливее. Никаким народным гулянием не стереть ужаса, который преследовал Ивана с детских лет. Почему-то ярче других вспоминалась сцена в маминой спальне 12 апреля 1538 года, в девятый день ее смерти. Девятины отгуляли напряженно. За скромным столом придворные цепко посматривали друг на друга и опасались, просто отказывались пить и есть. Шептались об отравлении царицы Елены.

Вечером восьмилетний Ваня зашел в спальню царицы, постоял, посмотрел сквозь пыльное окно в беспросветный мрак. Подошел к постели. На ней было разложено любимое выходное платье мамы из темно-красного византийского бархата с серебряным и жемчужным шитьем. В него собирались обрядить покойницу, но кто-то шикнул на спальных девок: «Нечего добро переводить!», — и Елену погребли в монашеском облачении, хоть на самом деле не успела она принять предсмертный постриг.

«Быстрый яд смешали, сволочи! — прошипел царь Иван, вспоминая. — Ну, погодите! — я вам смешаю!».

А мальчик Ваня все стоял у постели, и платье казалось ему тенью матери, кровавым отпечатком.

Он хотел уже идти к себе, когда в дверь ударили, она взвизгнула петлями, и в комнату вошли боярин Михаил Тучков и окольничий Андрей Михайлович Шуйский, только вчера выпущенный из тюрьмы и пожалованный в бояре.

Увидев Ивана, они и ухом не повели. Тучков стал шарить по сундукам, углам, шкатулкам с рукоделием. Искали не драгоценности, их еще неделю назад ссыпали в сокровищницу. Их даже не украли! — Шуйские собирались владеть всем!

Пока Тучков шуровал в женских тряпках, князь Андрей уселся в кресло у кровати. Ноги в слякотных сапогах положил на постель, прямо на платье Елены. Ваня побледнел, оцепенел от ненависти и страха.

— А знаешь ли ты, Ваня, что мы с тобой братья? — начал в раскачку Шуйский. — Да-да, оба — Рюрикова корня. Потомки светлого Александра Невского. Только ты от младшей ветви, а я – от старшей! А что нам Рюрик завещал? Что старший брат младшему — отец и господин, не смотря на волости. Так я тебе заместо отца теперь буду.

Шуйский заржал, перебросил ногу за ногу, отчего жирный ошметок апрельской грязи упал на жемчужную россыпь по поясу платья.

— А лучше, Ваня, — продолжал Шуйский, — давай я тебе не просто отцом буду. Хочу называться не только боярином, Первосоветником государевым! Слышь, Тучков, запиши новый чин, пока не забыл.

Тучков хлопнул крышкой сундука и нервно подскочил к постели.

— Нету бумаг, Андрей! Нет переписки! Но должна быть! Говорили люди об измене. Куда ты, сука, письма польские девала?! — завопил Тучков, и Ваня понял, что он пьян.