Тайный советник. Исторические миниатюры

Авдотья Панаева в учении не нуждалась, образование же других подруг поэта не беспокоило, а вот для Зины он даже нанимал учителей, водил ее в театры, Зина приохотилась к чтению его стихов, случалось, даже помогала Некрасову в чтении корректуры. Николай Алексеевич вместе с нею выезжал в свою Карабиху, там Зина амазонкою скакала на лошади по окрестным полянам, метко стреляла… Поэт уже тогда начал серьезно болеть.

Помогай же мне трудиться, Зина!

Труд всегда меня животворил.

Вот еще красивая картина —

Запиши, пока я не забыл…

Как бы Некрасов ни любил свою сестру, но ее побеждала все-таки она, последняя любовь поэта. “Глаза сестры сурово нежны”, – написал однажды Некрасов, но потом эту строчку исправил, и она обрела совсем иное значение: “Глаза ж е н ы сурово нежны…” Обычно сдержанный в выражении чувств, Николай Алексеевич подарил Зиночке книгу своих стихов, украсив ее словами, которыми не привык бросаться: “Милому и единственному моему другу Зине”. И она заплакала, прижимая книгу к груди:

– Ой! Заслужила ль я такие слова? Неужто “единственная”?

Некрасов болел, и, болея, он утешал ее как мог:

Да не плачь украдкой! Верь надежде,

Смейся, пой, как пела ты весной,

Повторяй друзьям моим, как прежде,

Каждый стих, записанный тобой…

Если бы это было правдой, что Зина досталась ему с Офицерской улицы, то вряд ли Некрасов стал бы при ней стесняться. Но он, напротив, оберегал Зину от каждого нескромного слова, и не раз так бывало, когда в застолье подвыпивших друзей начинались словесные “вольности”, Николай Алексеевич сразу указывал на свою подругу, щадя ее целомудрие:

– Зинаиде Николаевне знать об этом еще рано…

Но уже открывалась страшная эпоха “Последних песен”.

Некрасов страдал, и эти страдания были слишком жестоки.

Я не стану описывать всех его мук, скажу лишь, что даже легкий вес одеяла, даже прикосновение к телу сорочки были для него невыносимы, причиняя ему боль. Молодой женщине выпала роль сиделки при умирающем. Зина считала, что при каждом вздохе или стоне его она обязана немедленно являться к нему, и она – являлась! Но… как? Зина даже п е л а.

“Чтобы ободрить его, – вспоминала она потом, – веселые песенки напеваю. Душа от жалости разрывается, а сдерживаю себя, пою да пою… Целых два года спокойного даже сна не имела”. Это верно: сна Зина не имела, а чтобы не уснуть, она ставила на пол зажженную свечу, становилась перед ней на колени и упорно глядя на пламя свечи, не позволяла себе уснуть…

Вот когда родились эти трагические строки Некрасова:

Двести уж дней,

Двести ночей

Муки мои продолжаются;

Ночью и днем

В сердце твоем

Стоны мои отзываются.

Двести уж дней,

Двести ночей.

Темные зимние дни,

Ясные зимние ночи…

Зина, закрой утомленные очи.

Зина! Усни…

Ей было 19 лет, когда поэт ввел ее в свой дом, сейчас она превратилась в изможденную старуху. Потом сама же и рассказывала племяннице: “Мне казалось, что все это время я нахожусь в каком-то полусне…” Впрочем, о Некрасове заботилась и сестра поэта, соперничая с Зиной в своем беспредельном внимании к больному. Анна Алексеевна, ревниво делившая с Зиной страшные бессонные ночи, кажется, заодно и следила – как бы ее брат не завещал Зине свое ярославское имение Карабиху! Николай Алексеевич, наверное, и сам уже догадывался, как сложится судьба Зины, если его не станет…

Нет! не поможет мне аптека,

Ни мудрость опытных врачей.

Зачем же мучить человека?

О небо! смерть пошли скорей.