Тайный советник вождя

И вот теперь, при второй встрече, я едва узнал Жукова, настолько он изменился. Мы с Николаем Алексеевичем стояли на лесной дорожке, а к нам приближался старичок в длинной зеленоватой генеральской шинели без погон, в далеко не новой фуражке. Вечер выдался прохладный, сеял мелкий, едва заметный дождик, и Жуков, наверное, озяб, лицо было серое, с каким-то свинцовым налетом. Маленькая собачонка семенила за ним: может, его, а может, бродячая, приблудная.

Георгий Константинович первым уважительно поздоровался с Николаем Алексеевичем. Пошутил:

— О самочувствии не спрашиваю, бодры, как всегда.

И верно, рядом с Жуковым, напоминавшим старого лесника в обходе, Николай Алексеевич выглядел просто молодецки в своем элегантном сером плаще и серой шляпе с небольшими полями.

Мне Жуков кивнул: дескать, узнал. Протянул холодную ладонь — пожатие было сильным. Спросил отрывисто:

— Памятник поставили?

Я сразу не сообразил — кому.

— Павлу Алексеевичу? Знаете, хорошим людям в личных делах не везет даже после смерти. Когда грузили пьедестал, камень поперек раскололся. Скрепили.

— Будет время — съезжу на Новодевичье, поклонюсь, — сказал Жуков и пошел вперед, увлекая нас за собой.

Остановились на просеке. Вокруг — ни души. Жуков повернулся ко мне.

— Николай Алексеевич может ошибаться… Как и все мы, — смягчил он свою грубоватость. — Но неправды от него не услышишь. Товарищ Сталин ценил каждое его слово. — Помолчал, окинув меня оценивающим взглядом. — Будешь работать — не торопись. Перед чинами-званиями не робей. Сегодня чин — завтра пыль… Пиши, как было. Но не затягивай. Пора, пора…

Через несколько дней на Рублевском шоссе, возле остановки автобуса, Николай Алексеевич передал мне два чемодана. И опять вместе с ним была женщина, лица которой я так и не успел разглядеть. Немолодая, во всяком случае лет за сорок. Я решил, что это его дочь.

Тетради и отдельные листы с записями, различные документы, фотографии были рассортированы по годам и событиям, аккуратно уложены в папки. Знакомясь с этими материалами, я думал: как лучше использовать их? Тут и подробные дневниковые заметки, и короткие, взволнованные наброски из нескольких фраз, сухие архивные справки и довольно поэтические зарисовки природы. В общем, это лишь основа для работы. Предстояло найти тот стержень, который может объединить разрозненную мозаику в цельное художественное полотно.

А не является ли лучшим стержнем, лучшим сюжетом сама долгая и насыщенная событиями жизнь Николая Алексеевича?

Все, что следует дальше, рассказано от лица Н. А. Лукашова — он хотел, чтобы была эта фамилия.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Иосиф Джугашвили не был хорошим солдатом. Больше того, он был никуда не годным солдатом. Низкорослый, рябой, длиннорукий, он выделялся среди молодых, крепких сибиряков своим нерусским обличьем, медлительностью, солидным возрастом. И выделялся, разумеется, не в лучшую сторону. Фельдфебель Охрименко, бравый служака, отмеченный крестами и на японской, и на германской войнах, даже в лице менялся, видя неуклюжую фигуру Джугашвили на левом фланге ротного строя. Всю картину портил ему новобранец. И вообще этот грузин доставил фельдфебелю много забот и хлопот, начиная с самой обмундировки. Выдал ему рубаху по росту — а рукава до локтей. Сменил на два размера больше — рукава как раз, а подол до колен. Шинель каблуки закрывает, не нашлось короче.

Любил Охрименко, чтобы все у него было в полном порядке. Приказал ротному портному подогнать по фигуре обмундирование новобранца. А вот куда определить Джугашвили — эта задача оказалась не под силу даже многоопытному фельдфебелю. На плацу, в карауле от солдата никакого прока. Маршировать, ружейные приемы исполнять, начальству браво ответить — не способен. Выведи такого на смотр — сраму не оберешься. К тому же еще и политический, прямо из ссылки. Смутный человек… Но при всем том очень даже грамотный, вроде бы из духовного сословия, важные господа им интересуются. Одна разодетая дама в шикарном возке за ним приезжала.

Учитывая все эти разносторонние обстоятельства, фельдфебель Охрименко новобранца не притеснял и службой не обременял. Сперва при ротной канцелярии держал его, чтобы помогал писарю. Но и тут Джугашвили надежды не оправдал. Почерк у него был неважный, и казенную бумагу по всем правилам составить не мог. Какие-то лишние, непонятные и подозрительные словечки проскакивали. К тому же офицеры в канцелярию наведывались, а там этот страхолюдный абрек… Пусть уж лучше подальше от глаз при каптенармусе обретается, сапоги да портянки, котелки да ложки считает.

Так рассказывал о взаимоотношениях фельдфебеля и необычного солдата поручик Давнис, временно исполнявший обязанности командира роты. Рассказывал охотно и весело, особенно смакуя и живописуя находчивость бравого Охрименко, всякий раз добавляя новые смешные подробности.

Случай сам по себе очень редкий: о каком-то солдате почти каждый вечер говорили в избранном обществе большого сибирского города. И говорили не только со смехом.