Тайный суд

В этом барском особняке, который каким-то образом достался Домбровскому, Васильцев никогда прежде не бывал и теперь оглядывал роскошество гостиной залы – картины фламандцев на стенах, явно не копии, висящее на коврах старинное оружие, шпаги, мечи, алебарды, фигуры двух рыцарей в доспехах по обе стороны мраморного камина, массивную антикварную мебель, огромную хрустальную люстру под потолком. Вся эта роскошь нисколько его не удивляла, он знал, что тот английский лорд оставил достаточно золота, чтобы все служители Тайного Суда позволили себе жить едва ли не с таким же размахом, – но делать этого не следовало, особенно здесь, в СССР, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Да его, Юрия, нисколько и не тянуло к столь роскошной жизни, вполне довольно было того, что мог оставить работу в котельной, купить костюм поприличнее и, не ограничивая себя, приобретать какие угодно книги. Однако Домбровский, пользуясь положением свободного художника (что сие означает и в какой области он художник, Юрий так пока и не уразумел), имел возможность позволить себе такое вот барское житье.

– Да, живут же люди! Себе б так, а? – обращаясь к Юрию, спросил Борщов, завидущими глазами оглядывая убранство огромной залы.

Аскетичный во всем Викентий косо посмотрел на него. Васильцева тоже этот Борщов не больно к себе располагал, скользким каким-то казался и очень уж был не равнодушен ко всякого рода добру, всегда, впрочем, довольно безвкусному. Однажды Васильцев зашел по делам Суда в его двухкомнатную квартиру (тоже, кстати, немалое диво по нынешним коммунальным временам) и поразился нелепейшему нагромождению всяческих вазочек, шкатулочек, фаянсовых слоников на комодах, толстозадым лепным амурчикам на потолке, китайским ширмочкам, розовым шелковым занавесочкам на окнах – так, по его представлениям, скорее должен был выглядеть номер в каком-нибудь провинциальном борделе.

Тут, скорее всего, наложило свой отпечаток трудное детство будущего грозного судьи. Борщов сам не скрывал того, что был он сыном гулящей девицы, нажитым ею от заезжего офицера, с малых лет хлебнул лиха – рос в приюте, служил приказчиком в захудалой лавчонке, половым в дешевом трактире, там был пойман на краже, бит и изгнан; прибился к карточным шулерам, за нечистую игру был бит уже вовсе нещадно, после тех побоев у него и голова такой причудливой формы сделалась. Было дело, сиживал и в тюрьмах Ефрем Борщов. И видимо, во все те несладкие времена вынашивал в душе мечты именно о такой вот роскоши, с вазочками, с амурчиками.

И вдруг – новый, совершенно немыслимый изворот жизни: внезапно его где-то находит Домбровский. Незадолго до того скончался один из судей Тайного Суда, и оказалось, что судьей этим был не кто иной, как тот самый бывший офицер, который, согрешив по молодости, стал причиной появления Борщова на свет. Так, по незыблемому для Суда праву происхождения, Борщов занял его место, и потаенные мечты несчастного молодого человека нежданно-негаданно смогли вдруг воплотиться в явь. Пришлось, правда, немало учиться, но тут уж Борщов приложил усилия и вполне грамотно выступал на процессах. Явь того стоила!

– Эх, себе б такую комнатенку! – проговорил он мечтательно.

Викентий опять взглянул на него сурово, а Васильцев представил себе эту залу с бордельными розовыми шторами, с амурчиками на потолке, заставленную ширмочками, и едва сдержал улыбку.

– А вы почему здесь? – спросил он. – Тоже случилось что-нибудь?

– Да как сказать… – Борщов потер шишку на голове, еще более увеличившуюся в размере. – Георгий же Теодорович велел, чтоб ему обо всем странном сразу докладывали, а со мной как раз хреновина такая… Нынче после заседания только в квартиру зашел – сразу учуял: что-то неладное. Буквально носом учуял: помойкой в доме воняло.

– Помойкой? – Юрий насторожился.

– Ну да! Хоть святых выноси! А у меня в доме всегда чистенько все, вы ж знаете. Значит, получается, вонючка какая-то у меня в хате побывала.

– И что, – нахмурился Викентий, – пропало что ценное?

– Да пропало-то – тьфу! Колбаски ливерной двести грамм купил для кота, для Прохора, держал за окном, – вот она-то как раз и пропала. Еще квашеной капусты было полбанки; ну да ладно, капуста – хрен бы с ней, а вот насчет колбасы… Не столько ее, сколько Прохора жаль, орет небось теперь котяра без ужина. Он у меня знаешь какой! Аллергией, между прочим, страдает, вполне как человек. Только аллергия у него странная – на динамит. Учует хоть граммулечку – сразу его, болезного, перекручивает всего. Однажды, когда одни гады подорвать меня хотели, он, Прохор, мне этим жизнь спас. Он у меня…

– Ладно, – перебил его Викентий, – про кота расскажешь потом. Больше ничего не пропало? Хорошо посмотрел?

– А как же! То-то и оно, что ничегошеньки! Скорее прибыло. Вот это… – Он положил на стол грязный, неряшливо выдранный из тетрадки листок, тоже с помойным запахом, на котором, видимо, разделывали селедку прежде чем использовать его для письма.

Написано на нем корявым почерком, буквами, расплывающимися на сальных пятнах, было вот что: