Тайный воин

– Не сейчас, так назавтра уши найдутся, – сказал Лыкаш. – Не зови больше гулять. Это у тебя в холоднице перина припрятана, а я туда не ходок!

Сквара зло обернулся, но вдруг забыл сердиться, глаза блеснули искрами празелени.

В землю челом поздравствуем Царице
Купно со свитой высохших старух!
Спальников рать весёлая сбежится,
Битые камни выдрочит как пух…

Начал он тихо, просто чтобы подразнить дебелого Звигура. К последней строчке голос набрал крылатую мощь. С опушки внятно отозвалось эхо. Воробыш зажмурился, заткнул пальцами уши, принялся блажить:

– Не слышу ничего… Ну ничегошеньки… А Сквару этого, Опёнка лесного, как и звать, вовсе не знаю… Даже не ведаю, где то Правобережье, где вредные дикомыты живут… Не надо меня в холодницу-у-у…

Сквара фыркнул:

– Какая холодница? Тебя иначе накажут. Как приставят седмицу-другую тельницы в портомойне без смены месить…

Воробыш сморщился, застонал. Сквара обошёл его, пригляделся:

– Что тешешь?

– Скалку.

Сквара удивился:

– В поварне скалок недосталь?..

Лыкаш опустил поднятый было топорик:

– Мамонька и коржики, и ватрушки всё одной скала, а у Инберна их!.. Я даже рисунчатую видел, резную… а ещё каменную, чтобы сама тестишко попирала… И длинную, для лапши. А на пироги – трубкой… Во разных сколько!

Сквара слушал, держа в руках кожух.

– А ещё, – продолжал Воробыш, – господин державец мне сказал, что скалку добрый повар непременно по руке подбирает, как справный воин оружие. Одному рогатина, другому секира…

– Третьему кистень, чтобы под мостом с ним сидеть, – засмеялся Сквара. Подумал, спросил с любопытством: – И какая тебе пришлась?

Лыкаш стыдливо показал что-то вроде толстого веретена. Сквара взял, погладил в руках, любуясь работой, потом притворился, будто хочет закинуть далеко в снег. Воробыш с воплем и смехом ухватил его за ноги, они покатились друг через дружку.

В стороне послышался тяжёлый глухой треск, словно их возня что-то нарушила, потревожила. Мальчишки разом вскочили. На краю леса начало валиться дерево. Еловый ствол с обломанными ветвями рухнул врастяжку, оставив стоять в воздухе длинное облачко невесомой куржи. В сгущавшихся сумерках оно было белой тенью, ещё хранившей сходство с поверженной елью. Не спеша опадать, облачко медленно плыло в сторону, словно прочь уходила душа…

– Дрозда жалко, – вздохнул Лыкаш.

Книжницу в Чёрной Пятери иногда шутки ради называли собачником. За то, что в неё тоже воспрещено было входить с огнём. Дозволялся только особый светильник со стёклами в медных сеточках и с хитрой маслёнкой, якобы не проливавшейся ни от какого падения.

Другое и не менее строгое правило требовало непременно закрывать книги, уходя для еды: иначе «зажуёшь» память. Это правило ученики выстрадали, почему и блюлось оно неукоснительно. Наставники спрашивали строго, а лишний раз ни в холодницу, ни в смрадную портомойню не хотел ни один.

Ознобиша, с некоторых пор прекративший считать книжницу хранилищем старой растопки, передвинул стремянку, влез на последнюю грядку, вытянулся стрункой, досадуя на свой рост. Ну почему книги, которые были ему нужны, непременно оказывались под самым потолком?..

Он сидел в книжнице совсем один, если не считать чёрной девки Надейки. Из-под потолка, где устроился Ознобиша, был хорошо виден рисованный образ Матери Премудрости на стене против двери. Справедливая Владычица осеняла детей грамоткой, самой простенькой, о нескольких буквах: великие познания начинаются с малого. Перед этим-то образом стояла Надейка. Она часто приходила сюда и не торопилась прочь. Не иначе Справедливая напоминала ей умершую мать…

Ознобиша всё-таки дотянулся, вытащил пухлый том в прозрачной кисейке пыли. Из-за неё торжественная андархская вязь на корешке казалась невнятной.

– Твой дружок дикомыт в покаянной живмя живёт, а ты, смотрю, здесь поселился, – сказал снизу Лихарь. – Дела какого пытаешь или от дела лытаешь?

Ознобиша с перепугу чуть не кувырнулся на пол. Стремянка поехала в сторону, он тем только и удержал её, что кое-как схватился за полку.

– Сквару… опять? – только и сумел он выговорить.

Голос, уже вроде переломавшийся, снова стал детским. Ознобиша отметил это каким-то краем сознания, но даже не почувствовал обиды. Страх забивал всё.

…Жестокие руки на ложе меткого самострела…

– Ещё нет, но до вечера уж чем-нибудь да заслужит, – предрёк Лихарь. У него таял в волосах иней, от толстого кожуха ощутимо веяло морозом. – Ты, младшенький, мне зубы-то не заговаривай. Чем занят?

– Хочу… – снова отвратительно тонко начал Ознобиша. Кашлянул, выдохнул, ответил чуточку пристойней: – Хочу Справедливой Матери послужить…

Лихарь неторопливо подошёл. Ознобиша успел понять, что это конец, но стень взялся за стремянку и одним движением поставил её прямо вместе с мальчишкой. Тот прижимал к себе тяжёлую книгу, словно защититься хотел.

– Полно врать, – сказал Лихарь. – Сам выдумал или дикомыт надоумил?

…Острая головка болта у кровоточащей груди, ещё не оставленной дыханием жизни…