Таёжная повесть

Ему ещё не было тридцати. Всего год назад он жил совершенно другой жизнью. Каждый день в крохотной комнатёшке рабочего общежития, сидя в кровати и подложив под спину подушку, он проверял детские тетради, закатываясь истерическим смехом от нелепости предложений и ошибок своих подопечных. Орудовал, как казак шашкой, красной пастой, раздавая двойки и тройки направо и налево. Вечерами он оказывался в компании таких же молодых, как и он, учителей, споря на самые разные житейские проблемы. Они вечно спорили, бесконечно пили крепкий чай, похожий на берёзовый дёготь, или смотрели «ящик». Когда все надоедало, он пропадал в автоклассе у Тимофеича, где стоял бильярд, и где после работы собиралось много разного люда, и напивался там до помутнения рассудка. Просыпался на следующее утро, не соображая, где он и как попал домой, не в силах вспомнить вчерашнее. Потом он засовывал «лысину» под кран, трезвел, проклиная и себя, и жизнь, и шел на уроки. Так продолжалось два года. И в один не самый прекрасный момент этой жизни он понял, что ему нужен выход. Школа. Общага. Дети. Родители. Так может тянуться бесконечно.

Когда все осталось за спиной, в прошлом, он в сотый раз спрашивал себя: правильно ли он поступил, что вернулся домой и засел в глубокой тайге, в глуши и одиночестве.

Он оглядел свои сапоги, раскисшие от липкого снега. Снег должен был растаять. Первый снег всегда таял, как и первая любовь, оставляя приятные и грустные воспоминания.

Для своих лет он выглядел не так уж и плохо. «Если бы не лысеющий лоб», – он усмехнулся и почесал щетину на подбородке. Кому-то нравились его усы. Их он никогда не сбривал. Они дополняли его улыбку, которую украшали ровные, немного пожелтевшие от никотина зубы.

Михаил посмотрел на небо и огляделся по сторонам. Вспомнив место, он тяжело вздохнул. В пылу преследования он ушёл на добрый десяток километров от пасеки.

«Не хватало еще в этой дыре зверя завалить, – подумал он. —Кто же его выносить будет?»

Коня у него не было. Да и не предвиделось. Хотя раньше, в пчелосовхозе, всем пчеловодам выдавали лошадь. То было раньше. Но, подумав, как следует, он все же сошелся на мысли, что не отказался бы от «мяса». Даже здесь, за десять километров. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, а ещё надо было вылезать, тащить свои ноги через два перевала.

Немного отдохнув, он поднялся и закинул дробовик за плечо. Выпустив из-под одежды скопившийся жар, он тщательно заправился, перемотал портянки и не спеша потянулся в сторону пасеки. Досада пропала. Он равнодушно отнесся к зайцу, выскочившему из-под самых ног. Не хотелось нарушать царившей вокруг тишины. В глубине души он смеялся над собой.

Да… Некоторым точно везло. В огромной, бескрайней тайге бывало, что зверь вылетал прямо на охотника и валился у самых ног. Кому-то везло, но только не ему. Поднявшись из распадка, он огляделся: «Час, от силы полтора, и дома». Домом его была пасека. О пчелах голова уже не болела; они мирно спали на соседней пасеке – его-то омшаник требовал основательного ремонта, а вот о желудке позаботиться не мешало. Бак с продуктами давно был пуст, и держаться приходилось только за счет картошки и сала, оставленного лесниками, иногда заезжавшими к нему на Серпуховку.

С сопки открывался красивый вид. Внизу неслышно спускалась таежная речка Столбовка. Сопки мягко расступались перед ней, словно провожали ее до бескрайней равнины, где она сливалась с Самарой и терялась в низменной пойме Амура. Вдоль речки, по болоту, тянулась дорога – две набитые тракторами колеи. Машина по такой дороге могла проехать только зимой.

Михаил спустился с ряжа и вышел на дорогу, по которой уже успел кто-то проскочить, оставив чёткие следы протекторов. Он запросто мог по ним определить, кто и когда проехал. И зачем. Но какой был в этом прок. Настроение вмиг испортилось. Оттого, что всех тянуло в тайгу. За добычей. Все хотели только брать: зверя, лес, рыбу. Лишь бы за это ничего не платить. Все, что угодно, лишь бы даром.

Он огляделся. Даже в этой глуши приходилось озираться и опасаться постороннего глаза. А каково было лесным обитателям, когда очумелые от городской жизни люди лезли в самую глушь за тем только, чтобы в пылу азарта завалить зверя или наколоть хариуса. А ему, кому без тайги и дня не прожить, приходилось прятать дробовик от диких глаз и собирать остатки.

До пасеки оставалось каких-нибудь пять или шесть километров. Он шел не спеша вдоль мелколесья и срывал на ходу подмороженные ягоды калины, от которых кривило скулы. Какая-никакая, а все же еда. Неспешно ступая по белой пелене, он уже мысленно растапливал печку, от которой все время задымляло дом, и жарил картошку. Ему вспомнился далекий Горный; небольшой поселок, затертый среди крутых заснеженных гор, с очень уютной школой, в которой, как оказалось, было что-то притягательное.