Тайпи

Я проводил утро по-разному. Иногда бродил от дома к дому, повсюду неизменно встречая самый сердечный прием; или гулял в тенистых рощах вместе с Кори-Кори и Файавэй, в сопровождении шумного пестрого сборища молодых бездельников. Порою мне было лень разгуливать, и я, приняв одно из многочисленных приглашений, отовсюду мною получаемых, подолгу валялся на циновках в каком-нибудь гостеприимном соседнем доме, либо с удовольствием наблюдая за тем, что делают его обитатели, либо принимая участие в их делах. В этом последнем случаи восторгу туземцев не было границ, и всегда не было отбоя от жаждущих преподать мне секреты соответствующего ремесла. Так я стал неплохо управляться с изготовлением тапы — научился не хуже прочих плести соломенные веревки, — а однажды лезвием своего ножа нарезал на рукояти копья такие красивые узоры, что Карнуну, владелец этого копья, по сю пору хранит его как редкостный образец высокого искусства — я в этом ни на минуту не сомневаюсь.

Ближе к полудню разбредшиеся по долине домочадцы Мархейо начинали возвращаться, а когда полдень и в самом деле вступал в свои права, все звуки в долине умолкали; повсюду воцарялся глубокий сон. Эта сладостная сиеста соблюдалась неукоснительно всеми — кроме разве старого Мархейо, который отличался настолько большими чудачествами, что вообще знать не желал никаких правил, а просто спал, ел или ковырялся в своей хижинке когда ему бог на душу положит, совершенно не сообразуясь с требованиями времени и места. Его можно было застать спящим на солнцепеке в полдень или купающимся в самую полночь. Раз как-то я заметил его в восьмидесяти футах над землей — он забрался на верхушку кокосовой пальмы и там сидел и курил. И нередко можно было видеть, как он стоит по пояс в воде и выщипывает редкие волосы своей бороды, пользуясь, как пинцетом, речной двустворчатой раковиной.

Полуденный сон продолжался обычно часа полтора, бывало, что и дольше; проснувшись, опять выкуривали трубки и приступали к приготовлению главной трапезы дня.

Впрочем, я, подобно тем джентльменам, которые завтракают дома, а обедают у себя в клубе, почти всегда, с тех пор как поправился, садился за эту трапезу вместе с холостыми вождями в доме Тай — там мне неизменно были рады и щедро потчевали всем, что у них было вкусного. Среди прочих яств Мехеви обычно ставил передо мной печеного поросенка — блюдо, по всей видимости нарочно для меня приготовлявшееся.

Дом Тай поистине приятное местечко. Сердце мое, равно как и желудок, радовалось пребыванию там. Огражденные от женского вмешательства, доблестные воины веселились вовсю, ничем не отличаясь в этом смысле от европейских джентльменов, которые, лишь только убрана скатерть и удалились дамы, дают волю своему не слишком тонкому чувству юмора.

Проведя в доме Тай значительную часть дня, я обычно с наступлением вечерней прохлады либо отправлялся с Файавэй к озеру кататься на лодке, либо шел на речку купаться вместе с толпой тайпийцев, в этот час всегда там собиравшихся. Когда же надвигался сумрак приближающейся ночи, обитатели дома Мархейо вновь сходились под его крышей — зажигались светильники, заводились протяжные, странные песнопения, рассказывались бесконечные истории (совершенно непонятные) и затевались всевозможные забавы, чтобы занять вечерние часы.

При луне перед домами молодые девушки танцевали. Танцев у них много и самых разных, но я никогда не видел, чтобы в них принимали участие мужчины. Состоят они из ряда живых, задорных, даже озорных движений, в которые вовлекается все тело. Юные маркизанки танцуют с головы до ног; не только их ноги участвуют в танце, но и руки, плечи, пальцы и даже самые глаза у них на лице — все танцует. Честно признаться, они так раскачиваются, скользя в хороводе, так запрокидывают голову, изгибают шею, вскидывают нагие руки, выступают и кружатся, что, ей-богу, это уж слишком для такого скромного и рассудительного молодого человека, как я.

Костюм плясуний составляют лишь цветы да праздничные, совсем короткие туники, и, когда эти юные девы прихорашиваются и чистят перышки перед началом танца, право же, кажется, что это — стайка смуглых сильфид, готовых вот-вот вспорхнуть и улететь.

За исключением тех случаев, когда происходили какие-то особые торжества, обитатели дома Мархейо укладывались спать довольно рано, но не на всю ночь; подремав часок-другой, они вставали, вновь зажигали светильники и приступали к третьей трапезе, состоящей из одной лишь пои-пои, и только потом, сделав две-три блаженные затяжки из своих трубок, всерьез обращались к главному делу ночи — сну. У маркизанцев его, пожалуй, даже можно назвать главным делом жизни, ибо большую часть времени они проводят в объятиях Морфея. Природная выносливость их организмов ни в чем так наглядно не выражается, как в количествах сна, которые они способны вынести. Для многих из них, я думаю, жизнь — это всего лишь сладкий, по временам ненадолго прерываемый сон.

XXI