Тайпи (Шпет)

Среди всех этих занятий наиболее важным было, конечно, производство местной ткани — «таппы», так хорошо известной в различных своих видах по всему Полинезийскому архипелагу. Первоначальная работа состоит в собирании довольно большого количества молодых побегов одного дерева, повсюду растущего на этих островах. Верхняя зеленая кора с них сдирается как ненужная и остается тоненькое волокнистое вещество, плотно прилегающее к самой ветке, от которой его и нужно осторожно отделить. Когда наберется достаточное количество этих волокон, они завертываются в широкие листья, употребляемые местными жителями вместо оберточной бумаги, и для прочности обвязываются веревкой. Затем сверток кладется на дно какого-нибудь потока и сверху накрывается тяжелым камнем, чтобы его не смыло течением. Там он остается два или три дня, после чего вытаскивается и на короткое время выкладывается для просушки на воздух. Это проделывается несколько раз.

Когда вещество это начинает разлагаться, оно готово для следующей обработки. Волокна становятся вялыми, нежными и гибкими. Отдельные полоски раскладываются рядами на какой-нибудь гладкой поверхности, где их колотят, впрочем не очень сильно, небольшим деревянным молотком. Молоток делается из твердого и тяжелого дерева, похожего на эбеновое. Часто во время прогулок мое внимание привлекал шум этих молоточков, производивших при каждом ударе сухой и звонкий треск, довольно музыкальный по звуку и слышный на большом расстоянии. Когда одновременно в действии находится несколько таких молотков, звук их поистине очарователен. После битья материал смешивается в одну массу, которая снова мокнет в воде, и из нее постепенно тянут нитку любой толщины, как бы выковывая ее молотком. Из этой нитки ткется материал нужной плотности.

Когда все эти ступени работы пройдены, только что сделанную таппу расстилают на траве для просушки и беленья. Скоро она приобретает ослепительную белизну.

Иногда же еще в первых стадиях производства материал окрашивается растительными соками; обычно преобладают цвета коричневый и светло-желтый, но простой вкус племени тайпи предпочитает всему естественную окраску, то есть белую.

Утро я проводил по-разному. Иногда просто шатался из дома в дом, уверенный, что всюду, куда бы ни пришел, я найду сердечный прием; или ходил из рощи в рощу, из одного тенистого местечка в другое в сопровождении Кори-Кори, Файавэй и целой толпы молодых лентяев. Когда мне лень гулять, я принимал одно из приглашений, постоянно получаемых мною, и располагался на циновках какого-нибудь гостеприимного жилища; там я наблюдал домашнюю жизнь и работу окружавших меня и даже сам принимал в ней участие. Когда я высказывал желание заняться чем-либо, восторг островитян бывал беспределен, и всегда набиралась целая толпа претендовавших на честь обучать меня какому-нибудь делу. Я скоро набил руку в изготовлении таппы, умел делать плетеные из травы плащи, а однажды ножом вырезал ручку у дротика так замечательно, что владелец его, Крануну, вероятно, и по сей день бережет ее как лучший образец моего искусства.

С наступлением полдня все, кто разбрелся из нашего дома, начинают возвращаться, и когда солнце стоит прямо в зените, едва ли можно услышать в долине хоть единый звук — надо всем царствует глубокий сон.

Полдневный сон продолжался в общем часа полтора, а часто и дольше. Поднявшись со своих циновок, лентяи прежде всего брались за трубки, а потом уже приступали к приготовлению обеда.

Я же, как те праздные джентльмены, которые завтракают дома, а обедают в клубе, почти неизменно проводил послеполуденные часы в доме Тай, этом «клубе холостяков», где меня всегда встречали с радостью и щедро угощали всем, что хранилось в кладовых. Мехеви среди других лакомств припасал для меня печеную свинину, которая мне особенно нравилась.

Проведя значительную часть послеобеденного времени в доме Тай, к закату дня я обычно или катался по озеру на лодке, наслаждаясь вечерней прохладой, или купался в водах потока вместе с туземцами, которые к этому часу там собирались. Когда ночные тени сгущались, обитатели дома Мархейо сходились под его кров; зажигались светильники, начинались разговоры или пение.

Был один странный обычай в доме старого Мархейо, который часто возбуждал мое удивление. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, все жители дома собирались на циновках и, усевшись на корточках, начинали тихое, жалобное и однообразное пение. Они сопровождали его игрою на инструменте, состоящем из двух полусгнивших палочек, тихонько ударяемых одна о другую; такой инструмент держал в руках каждый из певших. За пением они проводили час или два, иногда и больше. Лежа в полумраке, я не мог не смотреть на них, хотя зрелище это наводило на безотрадные размышления. Мерцающий огонь светильников освещал странные очертания фигур, не разгоняя тьмы, обступившей их кругом.