Таир. Спаси меня

– Ты опять в облаках витаешь? О чём только думаешь! – мама не любила, когда я отвлекалась на собственные мысли. На них я не имела права. Потому что они обязательно порочные и греховные. А ещё мне не дозволялось смотреть телевизор и иметь телефон. Грех, говорила мама. Нельзя. За грех наказывают. Я росла в жутком страхе перед этим словом, которое своим значением перевешивало все остальные слова: плохие и хорошие. Оно значило для меня больше, чем «мама» или «папа».

Единственная, кто меня любила, – соседка Фатиха. У неё было восемь детей: шесть девочек и два мальчика. Странно, но Фатиха не выглядела несчастной, как моя мама. Казалось, она даже любит дочек. Хотя в детстве я думала, что притворяется. Ведь дочки – это наказание, их невозможно любить! Я всё осознаю лишь через годы. Пойму, что не все в нашей деревне были такими же фанатиками, как моя семья, где бить и оскорблять своего ребёнка считалось нормой. Где ребёнка ненавидели лишь за то, что он родился девочкой.

– Прости, мама. Я скоро закончу со стиркой, – я стирала руками, потому что жили мы довольно бедно и у нас не было стиральной машины, как у той же Фатихи. Когда отец с матерью и братьями уходили в поле, работы у меня значительно прибавлялось, как и грязной одежды.

– Оставь это. Иди к отцу. Он хочет поговорить с тобой.

По телу побежали мурашки, как и всякий раз, когда папа звал меня на кухню, где подолгу засиживался с братьями, выкуривая свою длинную трубку с крепким табаком, от которого у меня слезились глаза.

Я боялась таких моментов, потому что о хорошем поговорить отец меня не звал. Никогда. Это значило, что я провинилась и меня ждёт наказание. Иногда это была палка, которой мы гоняли коров на пастбище, а иногда – пощёчины, из-за которых потом долго горели щеки. В редких случаях отец обходился словесными упрёками, я же покорно кивала и убегала из кухни, как только мне это позволяли.

Мать ни разу не заступилась за меня, хотя я ждала этого, пока была маленькая. Она и сама боялась отца, тому ничего не стоило поколотить нас обеих. Правда, мне потом доставалось ещё и от обиженной матери, ведь это из-за меня все её беды.

– Но я же ничего не сделала, – тихо возразила матери, а та раздражённо цыкнула и покачала головой.

– Не будет он тебя бить, иди уже. Новость скажет.

Новость? Мне? У него испачкалась одежда, и её нужно постирать? Или приготовить поесть? Других новостей мне никогда не преподносили.

Всё же пошла, не решаясь ослушаться. В противном случае отец накажет. Тогда мне было четырнадцать, и я его ненавидела. Ненавидела так же сильно, как и боялась.

Вошла на кухню, поклонилась ему, низко опустила голову. Это традиция. Смотреть в глаза прямо отец не разрешал.

– Проходи, Самина, – пригласил он доброжелательным тоном, и что-то внутри перевернулось. Он редко говорил со мной в подобной манере. Почти никогда. А по имени и вовсе не называл. «Ты! Девчонка!» – так обычно он подзывал меня к себе. – Присядь, – указал на лавочку рядом с ним, и я окончательно растерялась.

– Я что-то сделала не так?

– Иди-иди, не бойся. У меня для тебя радостная весть.

Я слабо представляла, что такое радостная весть. Конечно же, знала значение этого словосочетания, но ко мне оно было неприменимо. Радости в моём детстве было откровенно мало.

– Хорошо, – я присела рядом, сложила руки на коленях.

– Скоро к нам придут сваты. Замуж тебя отдадим. Радуйся.

ГЛАВА 2

Радоваться у меня поначалу не получилось. Да и потом тоже. Я лишь открыла рот и безумным взглядом впилась в длинную бороду отца, не смея поднять глаза выше.

– Замуж? Меня? – может я что-то не так расслышала, и он говорит не обо мне? Может, это он хочет идти сватать девушку для Фарида? Как-то я слышала их разговор с матерью, та говорила, что Фариду нравится одна из соседских девушек. А ещё у неё приданное богатое будет. Но отец тогда накричал на мать, заявив, что у нас нет денег даже на сватовство, что уж о свадьбе говорить. Мать замолчала, а отец переключился на меня и накинулся с упрёками, что брожу без дела.

– Тебя, кого же ещё? – кивнул отец своей лохматой головой, развеивая в пух и прах мои сомнения. Я заплакала. Закрыла лицо руками и зарыдала.

– Не хочу замуж. Не хочу…

– А тебя никто не спрашивает! Я так решил, значит пойдёшь! Или ты хочешь остаться иссохшей старухой без мужа и детей?! – прогремел отец над моей несчастной головой.

Для женщин нашей деревни было самым страшным наказанием (разумеется, помимо рождения девочки) – остаться без мужа к двадцати годам. В девятнадцать – и то уже поздно. Старуха – так называли девушку, которую никто не сосватал. Над ней смеялись и жалели, как какую-нибудь сумасшедшую. А если девушка была красива, то называли шлюхой. Если красавицу никто не захотел сосватать – значит, она грязная, согрешившая.

И я, как и все остальные, взращенная на этой ненависти ко всему женскому, тоже сторонилась таких девушек. Я не смотрела на них с осуждением, как делала моя мать, но и не общалась с ними, чтобы меня не назвали такой же… Шлюхой.