Так было

В Москве Бухарин разговаривал со Сталиным. Тот не только не санкционировал этот полет, но и, как я узнал из постановления, полученного мною в Ростове, он запретил не только Бухарину, но и мне летать на самолете. Это было оформлено как решение Политбюро.

Я был крайне возмущен этим. Я ведь летал не ради удовольствия. Должен признаться, что и после решения ЦК я несколько раз использовал тот же самолет. Это был первый случай, когда я не подчинился решению ЦК. Второй и последний случай неподчинения решению ЦК во всей моей жизни имел место в Москве, когда было решено наркомам встать на партийный учет в своих наркоматах. Я остался на учете на заводе «Красный пролетарий».

Выполнив все меры по оказанию помощи семенами, продовольствием, я уехал в отпуск для лечения легких. Врачебная комиссия предложила мне три места на выбор: Абастуман, Крым или Теберда (Карачаево-Черкесская область).

Выбрал я Теберду, поскольку она находилась в крае, где я работал, и время отпуска можно было использовать с пользой для дела, быть в курсе всех событий и по мере возможности оказывать помощь в решении вопросов. Тем более что в Карачаево-Черкесской области еще не был.

О том, как я лечился от туберкулеза в Теберде, я писал Ашхен на дачу крайкома в Кисловодск, где она находилась с тех пор, как родила в этом городе 18 июня 1924 г. нашего второго сына — Володю:

15/IX 24 года

Теберда

Дорогая, милая Ашхен!

Получил письмо. Почему ничего не пишешь, поправляешься ты или нет? Ты обязана набрать еще не меньше 15 фунтов весу!

Я живу хорошо. Вчера я вернулся из путешествия по чудесным горам. 4 дня были в пути большей частью верхом. Получил большое удовольствие. Больше через перевал в Сухуми не поеду, а отсюда прямо приеду в Кисловодск на один день и дальше поеду в Крым. Думаю выехать от 20-го до 25-го сент. в зависимости от погоды. Здесь все время держится солнечная прекрасная погода. Нет дождей. Если так будет продолжаться, то я не буду торопиться выехать. Продолжаю не курить. Бездельничаю. Лежу. Не читаю, не пишу.

Твой Анастас.

В Теберде я застал Сокольникова с женой. В главном парке был двухэтажный дом на берегу маленького озера в сосновом лесу. Сокольников же устроился на окраине, в одноэтажном домике, вдали от центра, что создавало более спокойную обстановку для отдыха, чем в центре, у озера, где часто бывали экскурсанты, нарушали его покой и отдых. Сокольников занимал две комнаты, я занял одну, свободную.

Сокольникова я знал по выступлениям на съездах, конференциях, знал как очень толкового, эрудированного хозяйственника. Он твердой рукой и умело осуществлял стабилизацию рубля, внедрение и укрепление червонной валюты на базе золота. Он уже имел полное основание отдохнуть, поскольку процесс стабилизации рубля находился на стадии завершающей. Теперь мы уже не сомневались в скором и полном успехе этого дела.

Сокольников не был любителем многословных бесед. А я не донимал его вопросами и не навязывал разговоров, полагая, что человек устал, что одним из лучших видов отдыха является одиночество и покой.

Присмотревшись ко мне, он стал задавать вопросы о хозяйственном положении края. Это было естественно — будучи в крае, узнать, что здесь происходит. Я ему подробно и откровенно рассказывал. Он был доволен — эта информация его заинтересовала. Потом мы раза два беседовали на общеполитические темы, не касаясь внутрипартийных вопросов. Дело в том, что Сокольников в политических вопросах не был устойчив. В дискуссии перед Х съездом партии он примыкал к платформе Троцкого, а в дискуссии 1923 г. отошел от Троцкого и в вопросах хозяйственной политики выступал аргументированно и резко против взглядов оппозиции, защищая линию Центрального Комитета. Я не считал возможным касаться этих вопросов, и он также не поднимал их.

Жена у него была молодая, лет 25–27 (ему было около 42), взбалмошная женщина из казачек. Через несколько дней после начала отдыха я решил заняться верховой ездой. Достали лошадей, и я стал ездить по Тебердинскому ущелью и в разные стороны от Теберды. Жена Сокольникова также захотела ездить верхом, сказав, что она казачка и скучает без езды. Мне показалось, что она хочет остаться со мной наедине — думать так у меня уже были основания, поскольку она проявляла ко мне повышенное внимание, казавшееся мне с моими кавказскими традициями неприличным, да еще в присутствии мужа. Хотя я допускаю, что в казацких станицах нравы несколько проще тех, в которых были воспитаны мы с Ашхен. Как бы то ни было, отговорить ее я не смог. Тогда я при первой возможности перешел на галоп, а было это на узкой и неровной тропе. Только опытный наездник мог там идти галопом. Ее лошадь тоже перешла на галоп. Она так испугалась, что бросила вожжи, лошадь понесла, она схватилась за ее шею и попросила меня вернуть ее домой.