Так долго не живут

Нарисованные брови Анны Венедиктовны полезли вверх и образовали на лбу два ряда полукруглых морщин. Валерик в отчаянии бросился к Самоварову.

— Вот не верят мне. Нигде! Николай Алексеевич, вы-то хоть постарайтесь понять! Я рисовал всю ночь… Гипсы. Понимаете, последнее время я вижу, что рисунок у меня ни к чёрту. Писал-писал, цветом баловался, а теперь вижу — ломаное, беспомощное лезет, в наезженную колею гонит. Чего хочу, того не могу, неуменье не пускает. Вот и взялся снова за гипсы, за всех этих дурацких Давидов да Антиноев. Понимаете, это после и забыть можно, и бросить, но коли этого никогда не делал, будешь вечно скован: будешь раскрашивать и бояться, как бы не пришлось ноги рисовать. Знаете, нога — пальцы, пятка (дьявольская такая штука) — не стоит, у меня она как переломанная. А скажем, у Пикассо в самых диких ракурсах все суставы вертятся! Я и стал по ночам в институт ходить, гипсы рисовать. Сторож меня пускает. Вот и позавчера был.

— И сторож тебя видел? — уточнил Самоваров.

— Ну да. Впустил же! — пожал плечами Валерик. — А потом, в пустой мастерской рисовал, а он шут его знает где был. Да спал, конечно. В милиции зато говорят: ложное алиби. Нету алиби! Ты, говорят, вошёл в институт, потом тихонько вышел и стал брошки воровать. Сторож ведь не видел, как ты рисовал? И рисунок твой не доказательство — ты, может, его год назад сделал. Если б я знал, я бы ходил да будил сторожа: посмотри, тут я! А так… — Он безнадёжно махнул рукой: — Есть майор

Новиков такой, тот говорит: «Считай, что ты сел. Выдавай брошки и уголовных дружков». А какие дружки? Какие брошки? Брошки-то мне зачем?

Он замолчал, и обе старушки горестно вздохнули. Яркие солнечные полосы со стен съехали уже куда-то вбок, за окошко, и вокруг стало не так нарядно и весело. Уголёк задремал, а Самоваров вспомнил, что ему надо на работу.

— Ты не тужи, — сказал он Валерику, — придумаем что-нибудь.

И снова вспомнил, как Настя уверяла, что «все в шоке», что «этого не может быть, чтобы Валерик украл драгоценности и какие-то письма». Так ли не может? Парень вообще-то странноватый…

Глава 6 ЖЕЛЕЗНЫЙ СТАС И БРОНЗОВАЯ ДЕВА

Пришлось-таки Самоварову грузить и собирать эти чёртовы ящики для Чёртова дома. Ещё и бумаги сверять: Ася с её безупречной грамотностью и эрудицией при письме нещадно пропускала буквы и перевирала цифры, даже когда смотрела в образец и вслух себе диктовала.

Приход Стаса стал для Николая избавлением, хотя тот был ещё более мрачным и хмурым, чем всегда.

— Где твой чай? — устало спросил Стас, не обращая внимания на ящики и на Асю. Майор Новиков, занятый убийством сантехника Сентюрина, был в музее достаточно известен для того, чтобы Самоваров с чистой совестью мог бросить свои корсиканские занятия и открыто проследовать со Стасом в мастерскую.

— Ну, как дела? — спросил, хлопоча над чаем, Самоваров.

— Хреново, — ответил Стас, откинулся на скрипучую спинку полуантикварного дивана и вытянул усталые ноги в угрожающе тяжёлых ботинках.

— Как же так?

— А так, твой сукин сын Мутызгин — и в самом деле милейший человек, — объявил Стас. — К тому же у него полные штаны алиби. После пьянки с Сентюриным он явился домой, красивым и румяным, стал куражиться, телевизор переключать. За эти шутки жена, тоже темпераментная особа и тоже, заметь, с очень красным лицом, намяла ему холку и взялась выпихивать его на лестничную площадку. Потому что шутить с телевизором Мутызгин взялся, когда начался мексиканский сериал «Роковая ошибка». Жена жить не может без этой «Ошибки», а тут муж шутит. Возню и крики на площадке заслышали триста окрестных старух и все как одна высунулись из своих квартир. Старухи поголовно засели за «Ошибку», а тут вдруг что-то ещё поинтересней. В результате все увидели красную рожу Мутызгина в двадцать ноль семь. У него море свидетелей.

— Ну и что? — удивился Самоваров. — Что, не мог разве Мутызгин стукнуть Сен-тюрина, хоть они оба и милые люди, а потом идти шутить?

— Не мог, — отрезал Стас. — Не мог, потому что есть ещё одна группа дур, шалеющих от «Роковой ошибки».

— Где это? — удивился Самоваров.