Так долго не живут

А ему уже было тридцать четыре года, и он знал, как и для чего жить, и делал всё по-своему. Не угождал мне, а ссорился. Просто выбрасывал меня на лестницу. Я злилась, но снова приходили, целовала его дверь и дрожащей рукой всовывала ключ в замок. Однажды мы поссорились, и я решила не ходить туда больше. Очень уж унизительно показалось так жить. Две недели не была у него, но мучилась страшно. Уйду утром из дома — и иду куда глаза глядят. В какой-нибудь незнакомый район уеду на автобусе, а там многоэтажки, грязь по колено. Я вязну в этой грязи, плачу до того, что плакать устаю. Только горло болит. Погреюсь на какой-нибудь почте или в овощном магазине и снова куда-то еду. Так целых две недели. Октябрь, дождь… Из школы маме учительница позвонила: где Ася? Меня отругали, бабушке сделалось плохо, я заперлась в ванной… В общем, обычные детские глупости. Я на другое утро паинькой в школу пошла, а вечером — к нему. И даже удивлялась, зачем я целых две недели плакала и бродила по этим грязям и почтам, когда у меня в кармане ключи от всего, что для меня важно и нужно. Подхожу к двери, соседка напротив высовывается (вылитая Вера Герасимовна наша — улыбочки медовые и сахарные): «Деточка! Вы к Виктору? Он уехал, кажется. Я давно его не вижу». Почему уехал? Куда? А как же я? Я? Открываю двери — двойная была у него дверь — и вдруг запах… ужасный и незнакомый. И мой друг лежит посреди комнаты, вернее, то, что от него осталось. Жуткая зловонная лужа на полу, невыносимо омерзительная… Что-то вязкое сползло с костей… Лужа. Он, которого я так любила, сделался этой мерзостью! И навсегда! И никогда больше!.. Соседка в дверь лезет, а я стою в каком-то сером тумане, и будто подо мной люк открывается, и я скольжу в него, падаю… Упала в обморок. Как сегодня, наверное. Мне тогда было шестнадцать лет. Вот тогда-то я и поняла, какая ерунда, какая никчёмность всё, что не я. Всё, что другие понапридумывали. И привязанности все. К чему, если завтра ЭТО? И её ли жизнь черна, и всякая радость, и сладость — это лишь теперь? Ты тогда только жив, когда жив. Когда вокруг тебя и в тебе это горячее, живое, живое! Ты, Самоваров, про бляшки барановские сейчас бормотал, про эту парюру разнесчастную, — а ведь это всё прах, это не нужное. Есть из-за чего переживать! Да пусть берут, если им от этого хоть немного будет радости!

«Тогда она и рехнулась, гляди на любовника, превратившегося в лужу. И целую теорию придумала, ясненький ответ дала на вопрос: «Что делать?!» Испытывать содрогания амёбы. Главное, чтобы амёба была живая. Живых ей подавай…» Самоваров пристально поглядел в бледное лицо Аси (слёзы высохли на нём так же быстро, как и появились) и сказал:

— Ты права, быть может. По-своему. Да я и говорил, что личная гноя жизнь меня не касается. Живи, ощущай сколько хочешь и что хочешь. И даже все ли бляшки-безделушки пусть они прах, хотя я с этим и не согласен. Но наши двое, те, что живее всех живых, уже двух человек убили! Из живых мёртвые лужи сделали, вроде той, которой ты навек перепугалась.

Что же, пусть радуются? А ты просто мешок с костями? И будешь смотреть на всё это с улыбкой Джоконды?

Ася нахмурилась:

— Нет, это ужасно!.. Я не… Но ведь ничего уже не сделать? Ведь ничего нельзя сделать?

— Не знаю. Зато я понял одно: они сегодня рабов бить будут.

— Каких рабов? — удивлённо спросила Ася.

— Да пундыревских! Оленьков считает, что в них бриллианты спрятаны. А там нету ничего! Только перепортят вещи. Тебе всё равно, но это дико! Ты же чем-то отличаешься от павиана, ты же умна, ты же русская интеллигентка, ты же бескорыстна, ты же от Баранова бляшки приняла и остальное, что другие сто лет собирали! Зачем приняла? Чтоб отдать всё двум убийцам и мерзавцам? Пусть жизнью наслаждаются?

— Ты ничего не понял, — тихо и скорбно ответила Ася, — ты, Самоваров, туп и прям, как палка. К сожалению.

— Сожалей, сожалей! — кивнул он ей. — И слушай меня: они не полетят на Корсику, они ничего не сволокут этому хренову Сезару, они сядут в тюрьму! Вышло так, что только я могу это сделать. Никто ничего не знает и не подозревает. Придётся действовать мне…

— Но как?

— Не шлю ещё. Сейчас посмотрим.

Самоваров подошёл к окну, посмотрел на тёмный музейный двор. В свете малосильной лампочки служебного входа, всегда напоминавшей Самоварову лампочки над дверями больничных приёмных покоев, куда «скорая помощь»… Нет, не надо ничего вспоминать! В свете лампочки таинственно мерцали кучи хлама: сбитая чугунная ограда, заменённая теперь новой, гнилые доски, куски грязной плёнки, кирпичи — родные братья тех, которые заместили чегуйское золото. Не слишком привлекательная картинка. Нельзя ли сделать неё как-то иначе?