Так долго не живут

Денис был спокоен, и только лицо его, ровно-розовое, перестало улыбаться. Но Самоваров понял — да он и прежде знал, ещё когда шёл на жёлтый свет, — не выйти ему из подвала, если… Что «если»? Денис — здоровый, тренированый бугай с ломиком и молотком. «Слава богу, хоть пушку снял», — вздохнул Самоваров, оглядев могучий Денисов торс. Снял, чтобы не жала, чтобы не мешала рабов крушить. На гипс сейчас не всерьёз замахивается — время тянет, решает, как бы получше обойтись с назойливым Самоваровым. Думает он, может, и туго, и долго, а орудует быстро.

Быстро! Быстро! И ведь ему, Самоварову, тоже надо быстро, быстро! Ведь где-то здесь Оленьков, он удалился от грязных, требующих физических затрат дел, но он ведь рядом! Против двоих трудно Самоварову придётся. Как глупо. Плохонький выходит боевик. Супермен — Самоваров. Конан — варвар. С копьём. Двое будут его убивать. Оленьков, разумеется, не атлет и вообще нежен. И костюмчик свой пожалеет. Но когда судьба решается (и жизнь! и Корсика! и «боинг» с шампанским на волоске!), то очень может для себя постараться. Значит — быстро!

И Самоваров пошёл, стараясь разумно держаться за статуями покрупнее, впиваясь в Дениса взглядом, чтобы не прозевать ни одно движение охранника. Двинулся быстро и быстро заговорил:

— Всё, кончай. Хватит. Наигрался. Брось свои инструменты, пойдёшь со мной. Учти, всем всё уже известно — и про Сентюрина, и про ваше дежурство в подъезде на Симановича, и про ключи, украденные у студента. Всё, окончен бал. Давай, давай, соображай! Лучше послушайся меня — и без фокусов…

Конечно, Самоваров нёс чушь, даже Денису было под силу это понять. Так, словесный горох.

Нечто вроде угрожающего кошачьего фырканья и хвоста трубой. Нечто вроде гиканья и «ура», летящих из окопчика. Вечное желание напугать врага и себя опьянить. Денис это мигом смекнул — он быстро соображал, когда дело касалось опасности, схватки, любого телесного движения. Тут он был чуток и скор, тут он был далеко не туп! Медленно, хрустнув каким-то суставом, Денис полуподнялся и встал в странную орангутанью стойку, прицельно и сосредоточенно глянул из-за бронзового плеча статуи знатной доярки, из-за высокой её груди, обложенной грубо и криво слепленными орденами. Даже лицо его не казалось больше ни тупым, ни грубым, только страшным в каком-то античном бесстрастном напряжении. «Так вот для чего ты создан! — безразлично подумал Николай. — Да разве могут создаваться для этого люди?»

Самоваров наступал, сжимая в руке кусок генерал-губернаторской золочёной ограды, и понимал, что нелепо и безнадёжно всякое его столкновение с доисторическим бойцом совершенной, убойной породы. И всё-таки он почему-то надеялся, что возьмёт эту непроницаемую силу сбившейся в ком где-то в глубине груди своей силушкой, причём силушкой не мышц — ненависти. Такой в нём дрожал оголённый провод: тронь только — земля волной содрогнётся под ногами, и всё станет черно!