Так говорил Бисмарк!

– Я думаю, если Бог поможет нам овладеть Парижем, не занимать его нашими войсками. Службу в нем может отправлять национальная гвардия; также французский комендант. Мы займем только форты и укрепления. В город пропустим всякого, но никого не выпустим. И там будет большая тюрьма, пока не сделают уступок для мира.

Затем он говорил с Ностицем о генеральных советах и выразил мнение, что следует стараться приобрести сочувствие членов их. Советы эти представляют хорошую почву для дальнейших политических действий. «Что же касается военной стороны дела, – продолжал он, – то я того мнения, что мы должны больше сосредоточиваться, не заходить дальше известного предела, но внутри этого предела взять в руки все и смотреть, чтобы власти управляли надлежащим образом, именно могли бы взыскать подати. Военные имеют центробежную карту действий, а я – центростремительную. Если в занятом нами округе не все может быть занято гарнизонами, то мы будем посылать по временам летучие колонны в местности, в которых происходят движения, с правом расстреливать, вешать и казнить. После двух-трех раз такой посылки войск население примется за ум.

Винтер полагал, что одно только появление таких экзекуционных отрядов в таких местах многое уже значит.

«Не знаю, – сказал шеф, – умеренно вешать все-таки влияет лучше, так же как если послать пару гранат и сжечь пару домов. Вспоминаю, кстати, баварца, сказавшего прусскому артиллерийскому офицеру: «Что вы думаете, товарищ, надобно ли деревню поджечь или только умеренно опустошить? Ответа я не знаю».

Затем он рассказывал, что в Берлине много людей желают ему добра. «Так, недавно они устроили общество для присылки мне партии превосходных сигар; они тяжелы, но знатоки хвалят; от множества дел я забыл название общества». Бухер сообщил – если я не ошибаюсь, – что общество носит название братства Якоби. «А теперь, – продолжал шеф, – они прислали мне прекрасный мех белого медведя. Это весьма хорошо во время кампании. Я пошлю его домой».

Это обстоятельство заставило его вспомнить, что однажды он сильно желал отправиться из Петербурга на охоту белых медведей на Двину, к Архангельску, но жена его не отпустила, притом для этого понадобилось бы не менее шестинедельного отпуска. Там, на севере, находится невообразимое количество дичи, в особенности рябчиков и тетерок, которых финны и самоеды стреляют тысячами из дурных ружей и с дурным порохом. «Тетерку можно там, я не говорю, руками словить, но палкою убить, – прибавил он. – В Петербурге их множество на рынке. Вообще для охотника в России недурно. Даже и холод не так невыносим; так как каждый привык уже принимать против него меры: все дома нагреваются надлежащим образом, даже лестницы и прихожие – даже и манеж – и никому не приходит в голову зимою делать визиты в цилиндре, напротив, одеваются в шубу и меховую шапку».

Не помню, по какому поводу, он снова заговорил о своем вчерашнем письме Фавру и сказал: «Я дал ему ясно понять, что нельзя одобрить, и я не могу поверить, что он, который вместе с другими устроил дело 4 сентября, не дождется вместе с другими и конца его. Я, впрочем, написал письмо по-французски, во-первых, потому, что рассматриваю его не как официальное сообщение, а как частное, а затем и потому, чтобы они могли прочесть его на пути от самых французских линий до вручения лично Фавру».

Ностиц спросил, на каком языке вообще происходит дипломатическая корреспонденция.

«Пишется по-немецки, – сказал шеф. – Прежде писали по-французски. Но я ввел немецкий язык. Но только с такими кабинетами, которых язык у нас понимают. Сообщения от Англии, Италии и Испании при нужде можно прочесть; но от России – нет. Я, кажется, единственный в министерстве иностранных дел, понимающий по-русски. От Голландии, Дании и Швеции – тоже нет, языки их не изучаются у нас. Эти пишут по-французски, и на этом же языке им отвечают; король, впрочем, приказал, чтобы военные говорили с населением только по-немецки; оно может учиться нашему языку; ведь и мы изучали их язык. С Тьером (он, вероятно, хотел сказать с Фавром), мы говорили в Феррьере по-французски. Но я ему сказал, что это потому, что я с ним не веду официальных переговоров. Он смеялся над этим; однако я ему сказал, вы увидите при заключении мира, что мы говорим по-немецки».