Так говорил Заратустра

Заратустра не был еще и часу в пути по горам и лесам своим, как вдруг увидел престранное шествие. Посреди дороги, по которой хотел он спуститься, шли два короля, в коронах и украшенные пурпурными поясами, пестрые, словно фламинго: перед собой они гнали нагруженного осла. «Что надо этим королям в моем царстве?» — изумленно сказал Заратустра в сердце своем и поспешил спрятаться за куст. Но когда короли поравнялись с ним, он произнес вполголоса, словно обращаясь к самому себе: «Странно! Странно! Как увязать одно с другим? Двух королей вижу я — но только одного осла!».

Тогда те двое остановились, с улыбкой глядя в ту сторону, откуда донесся голос, и повернулись друг к другу. «Так же думают многие и среди нас, — сказал король, что шел справа, — но они не высказывают этого вслух».

А король слева, пожав плечами ответил: «Это, вероятно, пастух, пасущий коз. Или отшельник, долго живший среди скал и деревьев. Да, отсутствие общества портит самые добрые нравы».

«Добрые нравы? — сердито и с горечью возразил другой король. — Так от чего же мы бежим? Не от „добрых“ ли нравов? Не от нашего ли „высшего общества“?

Поистине лучше уж жить среди отшельников и пастухов, чем в кругу нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, которая называет себя „высшим обществом“,

— которая называет себя „аристократией“. Но все в них лживо, и даже сама их кровь — из-за застарелых дурных болезней и еще более дурных исцелителей.

Теперь я предпочитаю им всем крестьянина: он груб и хитер, упрям и вынослив: ныне это самый благородный тип.

Крестьяне — вот кто ныне лучшие из людей; они и должны господствовать! Однако теперь — царство толпы, и я уже не обольщаюсь. Толпа же — это мешанина и неразбериха.

У них все перемешано: святой с негодяем, дворянин с евреем, и все зверье из Ноева ковчега.

Добрые нравы! Все у нас лживо и прогнило насквозь. Никто уже не способен к почитанию: как раз от этого мы и бежим. Всюду эти назойливые заискивающие псы, покрывающие позолотой пальмовые листья.

Отвращение душит меня оттого, что мы, короли, сами стали ненастоящими, что мы прячемся под одеждами ветхого, раззолоченного дедовского великолепия, что для глупцов и пройдох и для всех, кто вовлечен сегодня в мелочную торговлю властью, мы не более чем профили на монетах!

Мы — не первые среди людей, но должны разыгрывать эту роль для толпы: и от этой лжи пресыщение и отвращение овладели нами.

Мы ушли, наконец, от этого сброда, от всех этих крикунов и от мушиной пачкотни грязных писак, от смрада торгашей, от судорог честолюбия и от зловонного дыхания — тьфу! жить среди этой сволочи!

— тьфу! играть роль первых среди этой сволочи! О отвращение! Отвращение! Отвращение! Во что превратились мы, нынешние короли!»

«Это приступ твоей застарелой болезни, — сказал король слева, — это приступ отвращения, бедный мой брат. Однако, по-моему, кто-то подслушивает нас».

Заратустра, с напряженным вниманием слушавший эти речи, тотчас вышел из убежища своего, подошел к королям и сказал:

«О короли, тот, кто слушает вас, и слушает весьма охотно, зовется Заратустрой.

Я — Заратустра, я тот, кто сказал некогда: „Кому ныне дело до королей!“ Не взыщите, но возрадовался я, услышав, как вы говорите друг другу: „Кому ныне дело до нас, королей!“

Но здесь мое царство и моя держава: что ищете вы здесь? Однако, быть может, дорогой вы нашли то, что ищу я, — высшего человека».

Услышав это, короли ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Нас узнали!

Мечом этого слова рассекаешь ты густой мрак сердец наших. Ты угадал печаль нашу, ибо, видишь ли, для того и пустились мы в путь, чтобы найти высшего человека,

— человека, который был бы выше нас: хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть и высшим властелином на земле.

Нет более жестокого несчастья в судьбе человеческой, чем когда властители земли — не первые среди подданных своих. И все тогда становится лживым, превратным и ужасающим.

Когда же они становятся последними и из людей превращаются в скотов, тогда чернь все более поднимается в цене, пока, наконец, добродетель ее не провозгласит: „Смотрите, только я одна — добродетель!“»

«Что слышу я? — отвечал Заратустра. — Как мудры короли! Я восхищен и поистине с удовольствием переведу на язык рифм то, о чем говорилось:

— хотя стихи эти и не для всяких ушей и вряд ли понравятся всем. Но я давно уже не обращаю внимания на длинные уши. Итак, вот они!»

(Но тут и осел заговорил: отчетливо и не без злого умысла он произнес — «И-А»).[3]

Однажды — в первый год от Рождества Христа —
Сивилла, опьянев, но без вина, вещала:
«О горе! Как все обветшало!
Как низко опустился мир!
В блудницу превратился Рим,
Во всем упадок и развал,
Пал Цезарь до скота,
Сам Бог — евреем стал!»

2