Так хохотал Шопенгауэр

— Нелегко найти приличную крышу, чтоб надежная и не отмороженная. Для новичка дело гиблое. Но мы с мужиками люди тертые, в крышах толк знаем. Собаку, так сказать, съели. Собрались мы, покумекали: по-всякому выходит, что круче заезжего парня никого нет. Мы к нему и давай обрабатывать. Он, конечно, начал куражиться. Вы теперь свободные, говорит. А нам из-за этого пропадать? Ну ничего, мы его хитростью уломали. Назначьте, просим, кого нового на сбор денег. Ему же обидно постороннего назначать. Он же старался, жизнью рисковал. Назначил себя. Не понял, наверное, что мы им манипулировали.

— Дипломат ты у меня, — рассмеялась жена и поцеловала малого в щеку.

— Я старался, — объяснил он. — Рассудительность города берет. Военная смекалка всех побеждает.

— Стратег мой любимый, — игриво шептала уродливая супруга.

Она послала детей во дворе поиграться и начала его раздевать. Стащила с малого пиджачок, сдернула брюки к чертям собачьим. Пришлось ему уродливую ласкать. Пришлось показать мужское ожесточение и шептать уродливой фантазийную любомуть. Не отвертелся мужичок, позабыл военную хитрость.

А к Лехе корреспонденты нагрянули. Герой лихого времени, как никак. И давай Алеху допрашивать. Где, мол, родился, чего делал, зачем пришел. Много ли водки выпивает и какие у него политические пристрастия.

— Так что с пристрастиями? — пытал его немолодой лысоватый дядька.

— У меня с пристрастиями правильно, — посмеивался Алеха.

— Неужели монархист? — приставал к нему щелкоперый.

— Не-а, — протянул Леха.

— Это жаль, — расстроился дядька. — Нам монархисты в номер нужны. Ну может, хоть большевик?

— Еще чего, — обиделся он.

— Признайтесь тогда в фашистких симпатиях.

— А на хрен я признаваться буду? — не понял Леха. — Ты кто такой, чтоб с тобой по душам базарить?

— Я власть четвертая, — рассердился дядька.

— А я пятая, — расхохотался Леха. — Пятая-то покручее будет. Много вас таких, щелкоперов. А я один. Видал стройку за окном? Мой памятник мастырят.

— Тебе что, раскрутка не нужна? — дивился газетчик. — Я тебя стране хотел показать. Под рубрикой «настоящие мужики».

— Раскрутка — это хорошо, — медлительно сказал Леха. — Извини, брат. Спрашивай, чего хочешь: про еду, про баб, про годы молодые.

— И какая диета?

— А никакой. Ерунда диеты. Есть можно все, а правильно так: побольше, но редко. Время экономится.

— Что думаешь о женщинах?

— Я о них ничего не думаю, — охотно пояснил Леха. — Я думаю, что о них вредно думать. Женщина либо есть, либо нет. Если есть, раздумывать вредно. А если нет, то думать вообще труба. За пять минут до суицида додумаешься, а еще через пять до мировой революции. А еще через пять голова сломается от внутреннего давления. Тут делать надо.

— И что ты делаешь, когда ее нет?

— Мужским делом занимаюсь, — похвастался Леха. — Бухаю с братишками или порядок навожу.

— А как наводишь?

— Да просто: пару козлов ухерачить, остальные сами наладятся.

— А не жестоко убивать?

— Сначала, конечно, стресс. А потом человека убить как на рыбалку съездить. Удивление только первый раз. Первый раз что угодно бросает в стресс: первый экзамен, первый секс, первое знакомство со смертью. А потом не удивляешься, все привычно. Убивать привыкаешь.

— Я не то имел ввиду. Совесть не мучит?

— А кого ей мучить, если привык?

— Некоторых ведь мучит.

— Это от неверного воспитания.

— А любить ты способен?

— Я-то? Еще как способен. В десяти, наверное, смыслах.

— А есть еще девять?

— Ну смотри сам. Родину люблю, друзей люблю, самого себя обожаю до безумия. Женщину могу любить неслабее. А еще я люблю лето. Люблю горы. Люблю оружие. Люблю, когда меня любят.

— Книги-то, наверное, не читал?

— Не угадал, брат. Читал и кое-что перечитывал. В детстве, например. А потом все чаще замечал закавыку: в жизни бывает одно, а в книгах другое. Сначала я думал, что это жизнь такая неправильная. Отклоняется, стервоза, от книжного эталона. А потом решил по-другому: это писатели чего-то не секут в эталоне жизни. Ну их, решил, пусть в лес катятся. Не все, конечно. Но процентов девяносто пять.

— А как с политикой?

— Видишь ли, не политик я.

— Ну и что? Все люди не политики. Однако все интересуются, имеют какие-то взгляды.