Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Нет, – очнувшись от своих дум, сказал Гущин. – Вы ошибаетесь. – Это не Деламот, а Кваренги.

– Я коренная ленинградка, – обидчиво сказала Наташа. – Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.

– Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться?

Но едва они ступили на мостовую, раздался пронзительный свисток милиционера.

– Вы даже не знаете, где можно перейти улицу, – злорадно сказала Наташа, – а туда же, спорите!..

– Да, нам придется сделать крюк, – согласился Гущин. – Но это не меняет дела. Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, «Новая Голландия»…

– Можно не переходить улицу, – поспешно сказала Наташа. – Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги – Деламот?

– На всех, кто строил Петербург, – с наивной гордостью сказал Гущин, – будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.

– Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?

– Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.

– Так кто же вы такой? Катапультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?

– Катапультист, – улыбнулся Гущин. – Вы можете проверить на студии.

– А при чем тут Кваренги и все прочее? Ведь вы даже не ленинградец?

– Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби. Старый Петербург – мое хобби. Тьфу, скажешь – и будто струп на языке.

– Слово противное, но как вы пришли к этому?

– Вас все время интересуют истоки…

– Наверное, потому, что я сама чего-то ищу, – живо перебила Наташа.

– У вас же есть профессия.

– Да, и я ее люблю, только любит ли она меня?.. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Я сам не знаю. Началось с путеводителей, потом я стал доставать у букинистов редкие издания. Город я хорошо знал, воевал на Ленинградском фронте… Главное же, у меня много свободных вечеров, их прекрасно заполнять Захаровым, Кваренги, Чевакинским, Росси. Начинаешь верить, что человека нельзя унизить, пока он причастен «мировому духу».

– И вы по книжкам влюбились в Ленинград?

– О нет! – чуть улыбнулся Гущин. – Наша связь куда крепче! Я воевал на Ленинградском фронте…

…Окраина Ленинграда зимой 1942 года. Вдалеке зыбится неповторимый контур Ленинграда с куполом Исаакия и Адмиралтейским шпилем. По заснеженной, изрытой бомбами и снарядами дороге медленно бредет толпа. Обгоняя пешеходов, проходят машины с притулившимися друг к дружке, закутанными в платки и тряпье темными фигурами.

Люди бредут молча, натужно, не глядя друг на друга. Малышей и слабых стариков везут на саночках. Ленинградцы держат путь к Ладоге, к дороге спасения…

Мы видим в приближении их обескровленные, восковые лица, провалившиеся, будто остекленевшие глаза. Тишину прорезает пулеметная очередь. Кто-то упал, кто-то, словно в раздумье, опустился на дорогу. Но шествие продолжает неспешно, молчаливо идти вперед.

Фашистский самолет делает новый заход. Он сечет свинцом беззащитных людей, в чьих обобранных голодом телах едва теплится жизнь. Все больше людей ложится на белую дорогу без стона, без крика, без жалобы. А стервятник заходит снова. С оглушительным воем идет он на бреющем, и летчик вручную сбрасывает на дорогу гранаты и некрупные бомбы.

Лунатическое спокойствие голодной толпы рухнуло. Женщины подхватывают детей и бегут куда глаза глядят. Иные бросаются в придорожные сугробы, словно пушистый снег может дать защиту. Брошенный посреди дороги старик на детских санках беспомощно и жалко озирается…

Когда фашистский самолет вновь пошел на заход, его атаковал сверху советский истребитель. Он сечет «мессера» короткими очередями, но опытный немецкий летчик искусно выходит из-под огня и открывает ответный огонь… Завязывается бой. Каждый стремится зайти другому в хвост. Но вот загорелся «мессершмидт», и в ту же минуту пламя охватило советский истребитель. Почти одновременно летчики выбросились на парашютах. И символично распахнулись – над советским летчиком белый зонт, над фашистом – черный.

(Это не выдумка, на Волховском и Ленинградском фронтах у наших летчиков парашюты были из светлой ткани, у немцев – из темной.)