Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Вся неделя.

– Штрафуй – и баста!

Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.

– А Марина чего не идет? – поинтересовался Жан.

– Идет… маленько отстала, – отозвалась Настеха. – Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.

– Не жирно будет? – думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан. – Может вытошнить!

– Ничего не попишешь – систематические прогулы.

– В каких купюрах платить – в крупных или мелких? – резвится Жан.

Подошла огорченная и разозленная Марина.

– Думаешь, она шутит? – завела на высокой ноте. – Здесь так положено!

– Нет такого закона, – сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.

– А у них есть! – бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.

– Вы что?.. – побледнел Жан. – Ты что?.. – Он с ненавистью поглядел на звеньевую. – Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих – небось срамотно будет!

– Но-но, полегче! – сказал Лубенцов и загородил собою Настю.

– Ты кто такой? – Жан встал, одернул рубаху. – Ты-то чего лезешь?

– Не встревай, Костя, сами разберемся, – сказала Настеха. – А штраф платить придется.

– Поговори еще, фрицев матрас!

– Сволочь! – Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись затылком о ступеньки крыльца.

– Чего дерешься, дурашлеп?! – яростно закричала Марина – Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!

– Настя!.. – беспомощно сказал Лубенцов. – Настя, чего она?!..

Странная полуулыбка забилась на лице Насти.

– Вишь, молчит! – с торжеством сказала Марина. – Не может соврать перед народом! – Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана.

– Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя!.. – потерянно бьется голос Лубенцова.

Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему, лицо его становится жалким, потерянным.

– Настя, как же так?..

– А вот так! – звонко сказала Настя, повернулась и пошла.

Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.

Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.

– Где он, сволочь? Я его обрублю!

– Ты уже его и так обрубил… да и ее тоже… – с печалью и презрением сказал Василий.

– Ищи ветра в поле! – добавил кто-то.

И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.

– Сука ты, Жан! – сказал Василий.

Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.

Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:

– Настеха повесилась!..

…Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула вески толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:

– Кто ж первый обнаружил-то?..

– Дуняша. Она сразу почуяла недоброе – и за Настехой… Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи…

– Настеха не поуродовалась?

– Маленько шею ободрала.

– Плачет?

– Нет, молчит.

– Это плохо, надо, чтоб плакала.

… – Что же ты наделала? – сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке. – Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя…

Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.

– Нельзя так, Настя… Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!..

Лицо молчит.

– Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?

Лицо плачет.

Надежда Петровна сразу вышла из горницы. Конюх и тренер держат Эмира, запряженного в легкий шарабан.

– Загубишь коня, Петровна, – с тоской говорит тренер.

– А хоть бы!.. Это всех коней дороже! – Петровна забралась в шарабан, взяла волоки, кнут. – А ну, пускайте!..

Конюх и тренер рассыпались по сторонам. Эмир повелся в оглоблях, чуть осадил, всхрапнул и полетел.

– Быть ей без головы! – сказала Комариха.

Осталась позади деревенская улица, сивый старик сторож едва успел откинуть околицу, и шарабан вынесся на большак.

Густая пыль, позлащенная идущим под гору солнцем, скрыла шарабан, а когда он вновь возник, то под ошинованными колесами дробилась щебенка шоссе.