Так [не] бывает

Работается и живется ему легко, Отто не платит денег, но покупает все необходимое. Философ живет в каморке, сквозь пол которой видна вода лагуны, и ныряет в неизменно драном гидрокостюме: ему отдают снаряжение, которое нельзя больше сдать в аренду. Обедает философ всегда в кафе напротив дайв-центра, за что Отто платит помесячно небольшую сумму. Хозяин кафе – улыбчивый трансвестит-метис – однажды пробирается в каморку философа ночью. Каким-то образом это становится известно всей деревне, но случилась что-то или нет, не знает, кажется, никто, и, в первую очередь – философ. Он не знает также, что жена ищет его с первого дня, ищет, занимаясь этим как работой – аккуратно, по восемь часов в день, стараясь начать и прекратить поиски точно в одно и то же время, так как очень боится сойти с ума. Ищет одна, тогда как их сын совершенно уверен – отца нет уже в живых. После нескольких совершенно бесплодных лет поисков (дважды за это время она была на Филиппинах, но оба раза – не там), жена философа едет в родную деревню на Хонсю, чтобы заказать службу по усопшему в буддистском храме. По окончании службы, внезапно для себя, она совращает немолодого настоятеля, хотя все эти годы в поисках мужа вела совершенно целомудренную жизнь. Ровно в то мгновение, когда голый и потный монах пытается напоить ее водой (у жены философа – истерика), философ просыпается в своей каморке. Он надевает гидрокостюм и маску, неспешно заводит хозяйский скутер и мчится на нем через ночь, прыгая с волны на волну и каким-то чудом сохраняя направление – точно на маленький храм прибрежной деревеньки японского острова Хонсю, когда же кончается топливо философ спокойно засыпает на руле. Через два дня его вместе со скутером прибивает к острову, где арендует бунгало немолодой раньте, только что переживший бурный разрыв отношений. Заметив тело философа (тот сильно обгорел и обезвожен), раньте бросается в воду, тащит, толкает скутер, с трудом волочит философа в бунгало (старый гидрокостюм ползет и рвется под руками), где успешно пытается напоить соком и мажет ожоги кремом от солнца. Одинаково обессиленные: к одному из них жизнь только начинает возвращаться, второй – на грани сердечного приступа от переутомления, они засыпают на одной подушке. Ни раньте, ни философ никогда не узнают, что уже виделись в Мюнхене – мельком – много лет назад.

Константин Наумов Снег идет

Снег идет весь день и всю ночь. И потом снова – весь день; город встал еще утром. Троллейбус пробивается сквозь заносы, на остановках впуская ошалевших пассажиров – битком, битком, ну еще чуть-чуть войдет, куда вы лезете, мне же выйти надо. На перекрестке – Тридцатьпятый, знаменитый маршрутный автобус, всю жизнь работающий, как школьный – единственный маршрут, который останавливается возле Спецшколы: туда приезжает набитый, черный от народа, а от школьной остановки – пустой, совершенно прозрачный. Тридцатьпятому не страшны заносы и гололед: застрял – раз-два – выскочила толпа старшеклассников, три-четыре – толкнули, вскочили обратно на малом ходу, поехали – давняя школьная традиция. Мой Одиннадцатый разминается с Тридцатьпятым на перекрестке: Одиннадцатый – тоже особенный маршрут, самая длинная троллейбусная ветка – в Промзону. Остановки редкие, обычно троллейбус разгоняется, трясется, мотор воет. Если на остановке нет пассажиров: «Следующей остановки не будет», – говорит тогда водитель. Это страшно – не будет следующей остановки, всю жизнь нестись в троллейбусе между бесконечными заборами почтового ящика (бывший патронный завод, теперь – производство тяжелых торпед). Но остановка будет – просто у меня и у водителя разные понимания термина «следующий». Сегодня снег, завалы – не разгонишься, мы еле ползем. Народ рассасывается – к Промзоне троллейбус придет полупустым. Плеер тянет – пора менять батарейки, у меня «Прима», они – ужасные, на полторы кассеты: других не продают, а эти – везде, в каждом киоске Союзпечати. Я покупаю их россыпью, вместо сигарет – не курю, но денег уходит столько же.

Промзона уже скоро – осталось несколько человек (мне выходить за две до конечной), когда я замечаю Тубабку. Табабка опять с сумками, иду добровольно – все равно деваться некуда; Табабка мне рада. Тащу. Нереально тяжелые – мало продала, в подъезде у нее воняет мочой – замок снова выбили. Обещаю сказать нашим, сумки – на второй. Табабка суетится, сует опять свои огурцы, беру – дольше отказываться. Банку – в вещмешок, бреду через снежные завалы по дорожке, которую наши же и протоптали утром – ее засыпало, но не сильно. Вокруг ВЦ – узкое расчищенное кольцо – символ борьбы Завхоза со вселенской энтропией. Охренеть просто, сколько надо было снега перекидать. Мужик; или может заставил кого-то. Охранник на входе раз, охранник внутри два, пропуск, табель-часы, переодеваюсь-переобуваюсь. Чистая зона, стерильный воздух.