Так они жили

Вот и сегодня, захватив с собой «Последнего Новика», начатого еще накануне, Женя приготовилась им наслаждаться в тиши, да еще с полным карманом яблок-скороспелок, которыми ее угостил садовник. И Женя читала с увлечением, не отрывая глаз от книги. Кругом было тихо и хорошо, как бывает в первые осенние дни.

Но вот где-то послышалось сперва тихое всхлипывание, а потом и громкий плач.

Девочка подняла голову и стала прислушиваться.

Плач был все назойливее и ближе. Наконец, на озеро из-за камней вынырнула с шумом стая гусей, потом — уток, и с громким кряканьем обе стаи поплыли по воде.

Плач на минуту прекратился. Заплаканный голосок кричал:

— Ну вас, окаянные, ути, ути, ути… Идите же, не отставать! Куда ты, желтобрюхий? — и слышно было, как в воду тяжело плюхнулся неповоротливый утенок.

Сперва все замолкло, потом снова раздался сперва тихий, назойливый, а затем и громкий плач с причитаниями.

Женя с удивлением прислушивалась, наконец встала и отправилась по тому направлению, откуда слышался голос.

Раздвинув кусты, она увидела девочку лет десяти-одиннадцати, лежащую ничком на траве, в стареньком домотканом сарафане, босую и в рваном платке. Лица ее не было видно, а худенькое тело все вздрагивало от рыданий.

— О чем вы плачете, девочка?

При первых звуках чужого голоса девочка испуганно вскочила и смотрела на Женю, вытаращив глаза, в которых виднелся такой страх, что Жене стало жутко.

Так может смотреть только маленький затравленный зверек, чувствуя себя во власти человека.

— О чем вы плачете? Кто вы? — повторила Женя вопрос как могла ласковее.

— Мы-то? Акулька. Птицу стерегу.

— О чем вы, Акуля, плачете?

— Мамку жалко! — и девочка снова залилась слезами.

— Что же с вашей мамкой? Это ваша кормилица? (Женя не настолько была сильна в русском языке, чтобы понять, что слово «мамка» употребляется не только для обозначения разряженной в кокошник и бусы кормилицы и что крестьянские дети так зовут своих матерей.)

— А как же не кормилица? И кормилица, и поилица. Матушка ты моя, родненькая! И что с нами сиротами будет, как тебя-то не ста-а-анет!.. — причитала девочка.

— Ах, это ваша мама, значит… Да?

— Наша, вестимо, наша, — отвечала девчонка, — с изумлением начиная приглядываться к ласковой барышне.

— Что же с ней? Она больна?

— В воспице. Братишка залежал, а потом и ее подхватило. Водицы испить некому подать… Ой, мамонька! — и она опять заревела.

— Воспица? — Женя не знала, что так зовут крестьяне оспу, и не могла понять, что это за болезнь такая.

— Ну да, разожгло всю… Уж, говорят, не в уме стала. А испить подать некому-у-у…

— Отчего же некому? Не одна же она лежит?

— Чего не одна? Одна-одинешенька. Братишка помер… Тятька и нянька на барщине [8].

— Нянька? Чья же нянька?

— Моя нянька. Сестра-то моя, Анютка.

Женя совершенно недоумевала. Отчего свою мать девочка называет «кормилицей», а сестру «нянькой»? Она не знала, что обыкновенно в деревне старшие сестры возятся с младшими детьми и те зовут их поэтому «няньками».

— Отчего же ваша сестра ушла от матери? А вы отчего здесь, а не у нее? Разве можно оставлять больную одну?..

— Да ведь я же говорю тебе, что они на барщине.

— Ну, а зачем же вы оставили больную мать?

— Господи, беспонятная какая! — воскликнула девочка, забыв свой страх перед барышней. — Ведь я же барских гусей пасу! Как же мне уйти-то?! Я об том-то и реву. Испить подать некому, — снова завела она свое причитание.

— Гусей пасти мог бы кто-нибудь и другой. Вы бы попросили у… ну, у старосты, что ли.

— Да разве птичня-то старостино дело? Он бы меня так турнул!

— Ну так попросили бы у кого там следует…

— Следовает! Иканомка эфтим делом заведывает. Ничего-то ты не знаешь!

— Ну так и попросите экономку… А я бабушку попрошу.

— Да ты в уме? Да ведь она мне все волосья выдерет! Что ей твоя бабушка! Она ведь аспид… Двужильная.

Акулька повторяла то, что ей приходилось слышать от дворни, но в ее речах была такая уверенность, что Женя поверила ей на слово.

— А где же ваша мать живет?

— На деревне, известно…

— Какая деревня? Где?

— Пантюхино, вон там, за дорогой-то. Только дорогу перейти, да барским полем по меже. Отводок будет, а за отводком прогон и наша деревня. Вот отсель, с горушки, как на ладошке видать.

В голове Жени зародился смелый план.

— Покажите-ка мне, где это?

— Побежим на горушку, так и покажу.

Сказано — сделано. Через пять минут Акулька, горячо жестикулируя, показывала запыхавшейся Жене, где находится их Пантюхино и как туда пройти.

— Который же ваш дом?

— Наш-то? Да вот, с краю. По правую руку, сейчас за прогоном будет.

— Знаете что? Я схожу к вашей матери, узнаю, что ей надобно, а затем все устрою. Пошлем ей и лекарства, и всего.

Женя вспомнила, как дочери пастора, у которого она как-то гостила с теткой, ходили навещать больных, убирали у них, посылали бульон и лекарства, и ей очень понравилась мысль самой поступить так же.

Но Акулька в Англии не бывала и не слыхивала, чтобы баре по избам ходили навещать больных, поэтому она шмыгнула рукавом под носом и проговорила: