Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве

Это был ответ на письмо Пушкина, где он писал: «Благодарю тебя за ты и за письмо. Пущин привезет тебе отрывок из моих „Цыганов“. Желаю, чтоб они тебе понравились. Жду „Полярной звезды“ с нетерпением, знаешь для чего? для „Войнаровского“. Эта поэма нужна была для нашей словесности. Бестужев пишет мне много об „Онегине“ — скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и „Orlando furioso“, и „Гудибраса“, и „Pucelle“, и „Вер-Вера“, и „Ренике фукс“, и лучшую часть „Душеньки“, и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc… Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии, но довольно об „Онегине“.

Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева, но не совсем соглашаюсь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей; потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым. Ох! уж эта мне республика словесности! За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и несозревшие надежды. Прощай, поэт».

Спор об «Онегине» между Рылеевым, Бестужевым и Пушкиным выходил далеко за пределы рассуждений о российской словесности. Полные пылких надежд на приближающиеся роковые дни, они хотели и в поэзии найти мощную фигуру героя под стать грядущим событиям. С фанатическим упрямством они искали его там, где, по мысли автора, он и не должен был присутствовать. Сам Рылеев чувствовал себя еще не созревшим для создания такой фигуры. В посвящении «Войнаровского» Александру Бестужеву он писал:

Прими ж плоды трудов моих,
Плоды беспечного досуга…
…

Как Аполлонов строгий сын,

Ты не увидишь в них искусства:
Зато найдешь живые чувства,
Я не Поэт, а Гражданин.

Однако был нужен и поэт-гражданин.

Оба, и Рылеев, и Бестужев, хотели, чтобы Пушкин захлебнулся желчью, изображая петербургский свет, и уж, конечно, чтобы сам Онегин не был франтом, который душой и телом предан моде, как говорил Бестужев. Пушкин не собирался с ними столь яростно спорить и небрежно замечал в ответном письме Бестужеву:

«Где у меня сатира?о ней и помину нет в „Евгении Онегине“. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово сатирическийне должно бы находиться в предисловии».

Каждый оставался при своем. Полемический жар остывал на время, и снова Рылеев писал Пушкину в марте: