Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве

— Ложись скорее! Тут пол холодный. Не пойму, чему ты радуешься? Неужели же ты думаешь, что я сомневался хоть на одно мгновение в том, что назначено судьбой? Каждый день убеждает меня в том, что действую, как должно, и в неизбежности будущей гибели. Мы должны купить грядущую победу ценой своей гибели. И пробудить ею спящих россиян.

22. ЕЩЕ НЕ ПРОБИЛ ЧАС

Цареубийство… Возможно ли человеку, наделенному воображением, представить себе его в часы спокойных размышлений о будущем отчизны? Сама мысль об убийстве, кроме как на поле боя, отвратительна. Кровь требует крови. Кровь, пролитая по побуждению страсти или для блага многих, равно вопиет о мщении. Ни у кого нет права покуситься на жизнь ближнего, ибо никто не может, отняв, снова даровать ее. Об этом равно думали друзья-единомышленники из тех, кто способен думать, а не размахивать палашом, как Якубович. И, однако, сколько было говорено в тайном обществе не только о цареубийстве, но и об истреблении всей императорской фамилии. Вначале свободно и смело, потому что слишком далеки и туманны были сроки. Якубович был готов ради мщения за погубленную карьеру, Якушкин — из соображений самых высоких, блага родины ради, Каховский — жаждая геройства.

А теперь… Теперь потому, что нагромождение событий требует стать выше своего права. Медлить нельзя. Об этом когда-то дивно написал Карамзин, коего нельзя заподозрить в кровожадности или легкомыслии.

Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.
Жалеть о нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно.

Да что там вспоминать Карамзина! Перед самим собой можно не скромничать. Уже написаны строки, дан ответ:

Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов…
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готов ей честью.

Воспаленный воспоминанием, он стукнул кулаком по столу. Вскочил, зашагал по комнате.

Как непривычно тихо в доме. Наташа и Настенька лишь дня через два вернутся от матери. Челядь, а всего-то челяди — лакей да кухарка, забилась в людскую, верно, играет в карты на орехи. Друзья, и днем и ночью сбиравшиеся в его доме, в этот сумеречный час куда-то запропастились… На улицу! Все лучшие мысли приходят на ходу.

На плечи накинул енотовую шубу, шапку на затылок и хлопнул дверью.

Все лучшие мысли приходят на ходу… А если не думать? Идти, идти, из всех чувств оставив себе одно зрение, впитывая, как влагу, этот предоттепельный вечер, редкий, почти тающий снег. Глядеть на мосты, чугунные решетки, загорающиеся тускло-желтым светом окна низкорослых, вросших в сугробы домишек. Через Мойку, на Невский с витринами, питейными домами, зеркальными окнами дворцов, вдруг освещающих волшебным светом половину улицы. Мимо бабы с огромным узлом, навстречу улану, пролетающему в санях, в обнимку с красоткой в алой бархатной шубке. Мимо кадета с распухшими пунцовыми ушами, шарманщика с квадратным ящиком за спиной, сутулого чиновника с седыми бакенбардами, спешащего домой к вечернему чаепитию. И, сколько их ни есть, каждому кажется, что вселенная вертится вокруг него.

На Английской набережной он немного замедлил шаг. Разогнался, устал. Устал, а все немного отдохнул от поспешности, в какой жил все последние недели.

В огромном, царственно величавом доме Лавалей в ярко освещенных окнах видны были гроздья люстр с витыми свечами, вдоль набережной до самого угла выстроились запряженные цугом кареты, и казачки, в синих поддевках, без шапок, раздавали кучерам калачи из плетеных корзинок и кружки с белопенным сбитнем.

— Вот это по-барски! — раздался позади голос. — Как при матушке Екатерине.

Рылеев оглянулся. За спиной стоял Каховский с посиневшими щеками, лихорадочным блеском светлых глаз, почти дрожащий в старенькой, выношенной шинели. Слова его как будто звучали добродушно, но губы кривились в язвительной усмешке.

— А я иду к вам, — решительно добавил он.

Видно было, что он шел издалека, продрог до костей. Бесчеловечно было бы тащить пешком обратно на Мойку. Рылеев окликнул проезжавшего мимо «ваньку», подсадил Каховского, укутал вытертой медвежьей полостью и все-таки всю дорогу чувствовал даже сквозь енотовую шубу, как по временам начинает дрожать его сосед. Оба молчали. Рылеев боялся заговорить — начнет отвечать, пожалуй, еще зубы застучат. На этот раз, как и всегда, даже больше, чем всегда, он испытывал к Каховскому чувство щемящей жалости, как к младшему, незадачливому брату.